ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VII

Обсудив все это с членами своего совета, король дал послам ответ. Первым делом он ответил любезностью на любезность, сказав, что он очень рад тому, что французский король получил упомянутые города от Максимилиана. Затем он доверительно рассказал о некоторых достопримечательных эпизодах из случившегося с ним и об одержанной победе. Что касается бретонских дел, то король в немногих словах ответил, что французский король и герцог Бретани — это те два человека, которым он более, чем кому-либо, обязан; что для него будет большим несчастьем, если их отношения будут складываться таким образом, что он не сможет исполнить своего долга благодарности в отношении их обоих; что единственная возможность для него как для христианского короля и общего их друга исполнить все обязанности перед Богом и людьми состоит в том, чтобы предложить себя в качестве посредника в деле восстановления мира и согласия между ними; при этом он не сомневается, что таким путем и владения короля, и его честь будут сохранены более надежно, и это вызовет меньше зависти, чем в случае войны; что он не пожалеет никаких затрат и усилий, даже если пришлось бы отправиться в паломничество, для [33] столь доброго дела; и заключил, что в этом великом деле, которое он принял столь близко к сердцу, он сможет полнее выразить себя с помощью посольства, которое он и отправит спешно к королю для этой цели. С этим и были отпущены французские послы: король не хотел понимать ничего из того, что касалось возвращения Бретани, так же, как послы избежали каких-либо упоминаний об этом; он лишь слегка коснулся этой темы, употребив слово «зависть». На самом деле король не был ни столь непроницательным, ни столь плохо осведомленным, чтобы не понять планов Франции завладеть Бретанью. Но, во-первых, он совершенно не имел желания (какие бы ни распускались им слухи) вступать в войну с Францией. Он любил военную славу, но не усилия по ее обретению; одна, полагал он, обогащает, другие же разоряют. К тому же он испытывал много тайных опасений ^33* в отношении собственного народа, в чьи руки он потому не желал вкладывать оружие. При всем том ему, как благоразумному и смелому государю, мысль о войне была не столь уж ненавистна; он скорее был готов избрать этот путь, нежели допустить, чтобы Бретань — столь большое и богатое герцогство и расположенное в столь опасной близости к побережью Англии и ее морским торговым путям — была захвачена Францией. Но надежды короля были на то, что — отчасти из-за легкомыслия, обычно приписываемого французам (особенно, поскольку речь шла о дворе юного короля), отчасти благодаря силе самой Бретани, которая была немалой, но главным образом учитывая обилие сторонников, которых имел во французском королевстве герцог Орлеанский, а значит, и средств для возбуждения общественных беспорядков, которые отвлекали бы французского короля от его бретонского предприятия, учитывая, наконец, силу Максимилиана, который был соперником французского короля, — это предприятие должно было либо найти мирное завершение, либо потерпеть крах. Во всех этих своих расчетах и оценках король, как позднее оказалось, ошибался. Он тотчас послал к французскому королю Кристофера Урсвика ⁶⁷, своего капеллана, которому очень доверял и к услугам которого часто прибегал, избрав его главным образом потому, что как духовное лицо он больше чем кто-либо подходил для миротворческой миссии. Ему было также поручено, в том случае, если французский король согласится вести переговоры, отправиться затем к герцогу Бретани и привести обе стороны к соглашению. Урсвик сделал заявление французскому королю, имевшее в основном тот же смысл, что и ответ короля французским послам в Англии, и к тому же деликатно внушавшее мысль о прощении герцога Орлеанского и некоторое представление о возможных условиях соглашения. Но французский король, со своей стороны, повел себя на этих переговорах неискренне, с большой долей хитрости и лицемерия; его цель состояла в том, чтобы выиграть время и, обольщая надеждой на достижение мира, оттянуть английскую помощь до той поры, когда он вооруженной [34] силой надежно упрочит свое положение в Бретани. Вот почему он ответил послу, что готов отдать свою судьбу в руки короля и прибегнуть к нему как к третейскому судье, и охотно согласился, чтобы послы тотчас же отправились в Бретань сообщить об этом его согласии и узнать, что думает по этому поводу герцог; он при этом хорошо знал, что герцог Орлеанский, всецело руководивший герцогом Бретани и занявший непримиримую позицию, не пойдет ни на какие мирные переговоры. Таким образом ему удалось одновременно замаскировать перед миром свои притязания и завоевать репутацию государя, действующего справедливо и умеренно, и к тому же обрести расположение английского короля к себе как к человеку, который во всем уступил его воле; наконец, ему удалось (что было еще большим успехом) заставить короля поверить в то, что, хотя он и начал войну, но только затем, чтобы с мечом в руке сломить упорство другой стороны и принудить ее к миру. Расчет был на то, что король Генрих не будет задет вооружением и другими действиями французов и что договор так и останется в стадии подготовки до самого последнего момента, когда французский король станет хозяином положения. После того как французским королем были столь мудро заложены основы успеха, всё последующее происходило в соответствии с его ожиданиями. Ибо, когда английский посол прибыл ко двору Бретани, герцог едва ли был в здравом уме и всеми делами заправлял герцог Орлеанский, который принял капеллана Урсвика и на переданное им послание в несколько высокопарных выражениях отвечал, что герцог Бретани, оказавший королю гостеприимство и бывший ему, можно сказать, приемным отцом, когда тот был в нежном возрасте и испытал на себе превратности судьбы, в настоящее время ожидает от короля Генриха (прославленного короля Англии) храбрых войск себе в помощь, а не пустых разговоров о мире. И если король мог забыть те добрые услуги, которые герцог оказал ему в прошлом, то герцог все же уверен, что король с его мудростью подумает о будущем и о том, как важно для его собственной безопасности и репутации, как за рубежом, так и у собственного народа, не допустить, чтобы Бретань (давняя союзница Англии) была проглочена Францией и чтобы такое множество прекрасных портов и хорошо укрепленных городов на побережье оказалось в распоряжении столь могущественного короля-соседа и столь давнего врага. А поэтому он выражает смиренное пожелание, чтобы король подумал об этом деле как о собственном; на этом он прервал аудиенцию и отказался от каких бы то ни было дальнейших переговоров о соглашении.

Урсвик первым делом вернулся к французскому королю и сообщил ему о том, что произошло. Последний, видя, что все идет в соответствии с его желаниями, воспользовался этим и сказал, что посол может теперь сам видеть то, что король со своей стороны отчасти предвидел раньше; что, учитывая то, в каких руках [34] находится герцог Бретани, мира нельзя достичь иначе, чем действуя и силой, и убеждением; что поэтому он будет продолжать использовать первое из этих средств и хотел бы, чтобы король не бросал другого средства; но что он со своей стороны твердо обещает оставаться во власти короля, следовать ему в вопросе о мире. Это и передал Урсвик королю по возвращении и притом таким образом, как если бы договор отнюдь не был безнадежным делом, но был отложен до тех лучших времен, когда удары молота, сделали бы Бретань более податливой. После этого между двумя королями происходил непрерывный обмен посланиями по вопросу о мирных переговорах, причем один из них действительно желал мира, тогда как другой лицемерил. Французский король тем временем с большими силами вторгся в Бретань, подверг жестокой осаде город Нант ^34*, и (как человек, не имевший слишком большого ума, но имевший то, что помогало ему успешно притворяться), чем более упорно вел войну, тем настойчивее призывал к миру. Дело дошло до того, что во время осады Нанта, после множества писем и обстоятельных посланий, он, чтобы поддержать свою лицемерную игру и оживить переговоры, иослал к королю. Генриху Бернара Добиньи ^35*, человека весьма достойного, с настоятельной просьбой как-нибудь довести дело до конца. Король проявил не меньшую готовность оживить и ускорить переговоры и направил во Францию ответное посольство из трех человек — аббата Абингдона, сэра Ричарда Тунстола и капеллана Урсвика, прежде уже привлекавшегося для выполнения иодобного поручения, — которые должны были употребить все возможные усилия для того, чтобы быстро и решительно привести стороны к соглашению.

Примерно в это же время лорд Вудвиль ⁶⁸ (дядя королевы), джентльмен, исполненный мужества и жажды славы, обратился к королю с просьбой о том, чтобы ему было дозволено тайно собрать отряд добровольцев и без официального разрешения или паспорта (где бы как-то мог фигурировать король) отправиться на помощь герцогу Бретани. Король отказал ему или, по крайней мере, сделал вид, что отказывает, и отдал строгий приказ не трогаться с места, поскольку, как считал король, подобные действия во время переговоров нанесут урон его чести. Тем не менее этот лорд (то ли в силу своего непокорного нрава, то ли вообразив, что король в душе может и не быть против того, о чем он не стал бы объявлять открыто) тайно отплыл на остров Уайт, губернатором которого он был, собрал немалую силу в четыре сотни человек, добрался с ними до Бретани и присоединился к войскам герцога. Когда эти новости достигли французского двора, то многих из молодежи они привели в такую ярость, что английские послы не чувствовали себя в безопасности. Но французский король, как во имя соблюдения дипломатических привилегий, так и потому, что в душе сознавал, что в вопросе о мире большим притворщиком из них двоих был он, запретил нанесение какого-либо ущерба, словом или делом, [36] особам послов или их свите. А вскоре прибыло доверенное лицо короля с поручением очистить его от каких-либо подозрений в связи с поступком Вудвиля, причем в качестве главного доказательства того, что это делалось без ведома короля, было указано на малость этих сил, которые, с одной стороны, никак не напоминали официальную военную помощь, а с другой — не могли сколько-нибудь изменить соотношение сил в пользу Бретани. Хотя французский король и не вполне поверил этому посланию, но, стараясь сохранить видимость дружбы с королем, притворился удовлетворенным. Вскоре после этого английские послы возвратились на родину, причем двое из них посетили также герцога Бретани ^36* и увидели, что все осталось по-старому. По возвращении они информировали короля о состоянии этих дел и о том, сколь далек французский король от подлинного стремления к миру; ему предстояло поэтому обдумать какой-то другой курс. К тому же и сам король, вопреки общему мнению, был все это время не столь уж доверчив. Однако его ошибка состояла не столько в легковерии, сколько в неверной оценке сил другой стороны. Дело в том, что (как уже отчасти упоминалось ранее) король представлял себе ситуацию следующим образом. В его суждениях само собой разумелось, что, принимая во внимание укрепленность городов Бретани и численность ее войск, эта война не может закончиться быстро. Он полагал, что решения в войне, затеянной французским королем (тогда бездетным ^37*) против прямого наследника французского престола ⁶⁹, будут приниматься неохотно и неторопливо и что, кроме того, французское государство неизбежно будет переживать беспорядки и потрясения из-за действий сторонников герцога Орлеанского. Он полагал также, что Максимилиан, король римлян, является государем воинственным и могущественным и, по его расчетам, не замедлит оказать помощь бретонцам. Итак, рассудив, что это дело будет долгим, он составил план того, как ему наилучшим образом использовать это время для улаживания своих собственных дел. Первое, что он предполагал сделать, это воспользоваться своим выгодным положением в отношениях с парламентом, зная, что депутаты, принимая близко к сердцу конфликт в Бретани, будут щедро давать деньги. А деньги, которые под звон мечей потекут в казну, с наступлением мира окажутся в его сундуках. Поскольку же он знал, что в народе разгорелись страсти по этому поводу, он предпочел скорее казаться обманутым и усыпленным французами, чем проявить собственную робость, учитывая, что его подданные не могли вполне понимать те государственные интересы, которые вынуждали его быть сдержанным. По всем этим причинам он не видел другого пути, нежели затеять и поддерживать непрерывные переговоры о мире, приостанавливая и возобновляя их по мере необходимости. Кроме того, принимая благословенный облик миротворца, он учитывал и соображения чести. Думал он и о том, чтобы, воспользовавшись завистью, которую [37] вызывал французский король из-за этой войны с Бретанью, укрепить свое положение новыми союзами, а именно с Фердинандом Испанским, с которым они всегда были близки (даже характером и привычками), и с Максимилианом, который был особенно заинтересован в этом. Так что, в сущности, он рассчитывал обрести деньги, почет, друзей и в конечном счете мир. Но эти планы были слишком прекрасны, чтобы король добился успеха и целиком осуществил их, ибо такого рода большие дела обычно являют собой нечто слишком грубое и неподатливое, чтобы с ними можно было справиться при помощи тонких инструментов ума. Так и король обманулся в двух своих главных расчетах. Хотя у него и были основания полагать, что королевский совет остережется втягивать короля в войну против прямого наследника французского престола, но он не учел того, что действия Карла направлялись не какой-либо особой знатного происхождения или высоких достоинств, а людьми недостойными, для которых лучшее средство снискивать похвалы и милости состояло в том, чтобы давать рискованные советы, на которые бы не отважился ни один благородный или мудрый человек. Что же касается Максимилиана, то ему тогда придавали большее значение, чем он того заслуживал, поскольку еще не были известны непостоянство его нрава и стесненность обстоятельств.

После совещания с послами, которые не привезли ему никаких новостей, кроме того, чего он и раньше ждал (хотя похоже, что до того не знал об этом), он тотчас созвал свой парламент ^38* и предложил на рассмотрение бретонский вопрос — устами своего канцлера Мортона ^39*, архиепископа Кентерберийского, выступившего по этому вопросу.

«Милорды и господа, его королевская милость, наш самодержавный господин, повелел мне объявить вам причины, побудившие его созвать в это время свой парламент, что я и сделаю в немногих словах, умоляя его милость и всех вас простить меня, если я сделаю это не так, как следовало бы.

Его милость прежде всего извещает вас о том, что он хранит благодарную память о любви и верности, которые вы выказали на своем последнем заседании ^40* утверждением его королевского достоинства, освобождением и восстановлением в правах его сторонников и конфискацией собственности предателей и мятежников; большего не могли единовременно сделать подданные для своего государя. Он столь доволен вами, что решил взять за правило обсуждать со столь верными и испытанными подданными все дела государственного значения, внутренние и внешние.

Итак, для того, чтобы созвать вас в настоящее время, имеется две причины: одна из них связана с международными делами, другая — с вопросами внутреннего управления.

Французский король (как вы, без сомнения, слышали) ведет в настоящее время ожесточенную войну против герцога Бретани. [38]

Его армия стоит сейчас под Нантом ^41* и держит этот главный, если не по официальному значению, то по укрепленности и богатству, город герцогства в жестокой осаде; о его надеждах вы можете догадываться по тому, что он начал эту войну с самого трудного. Причины этой войны известны ему лучше, чем кому-либо. Он ссылается на прием и поддержку, оказанные герцогу Орлеанскому и некоторым другим французским лордам, которых король считает своими врагами. Другими усматриваются другие обстоятельства. Обе стороны через своих послов неоднократно просили короля о помощи — французский король о помощи или нейтралитете, бретонцы просто о помощи, ибо этого требует состояние их дел. Король, как христианский государь и благословенный сын святой церкви, предложил себя в качестве посредника в мирных переговорах между ними. Французский король соглашается вести переговоры, но не желает прекращать военные действия. Бретонцы, больше всех желающие мира, меньше, чем кто-либо, проявляют готовность к переговорам — не из самоуверенности или упрямства, а из неверия в искренность намерений другой стороны, ибо война продолжается. Равным образом и король, после того как он приложил больше усилий для достижения мира, чем для достижения какой-либо цели когда-либо в прошлом, и так и не сумел положить конец ни военным действиям с одной стороны, ни недоверию с другой, прекратил свои усилия, не раскаиваясь в них, но отчаявшись добиться успеха. Все вышеизложенное даст вам представление об обстоятельствах дела, относительно которого король просит вашего совета; речь идет ни о чем ином, как о том, следует ли ему вступать во вспомогательную и оборонительную войну на стороне бретонцев против Франции?

А чтобы вы лучше разобрались в этом деле, король повелел мне сказать вам от его имени кое-что о лицах, которые принимают в нем участие, кое-что о последствиях этой истории, поскольку они имеют отношение к нашему королевству, и кое-что о том, какой этим будет подан пример, воздерживаясь тем не менее от каких-либо выводов и суждений, пока его милость не услышит ваших добросовестных и разумных советов.

Во-первых, о самом короле, нашем государе, главном лице, которое вам следует принимать во внимание в этом деле. Его милость заявляет, что он подлинно и неизменно желает править в мире; в то же время его милость отвергает как покупку мира ценой бесчестия, так и принятие такого мира, который создал бы опасность на будущее, но сочтет переменой к лучшему, если Богу будет угодно сменить те внутренние неурядицы и мятежи, которые дотоле нарушали его спокойствие, на почетную войну против внешнего врага.

Что касается двух других лиц, участвующих в этом деле, французского короля и герцога Бретани, то его милость объявляет вам, что речь идет о людях, с которыми он связан более, чем [39] с кем-либо из друзей и союзников, ибо один из них простер над ним свою руку, чтобы защитить его от тирана, другой же протянул руку, чтобы помочь ему вернуть себе престол; поэтому он как частное лицо испытывает к ним равную привязанность. И хотя вы могли слышать, что его милость был вынужден бежать из Бретани во Францию из подозрения, что его предали, но для его милости это ни в какой мере не бросает тень на ранее оказанные ему герцогом Бретани благодеяния, ибо ему хорошо известно, что это было делом рук некоторых порочных людей из окружения герцога, которые действовали во время болезни последнего, без его согласия и ведома ⁷⁰. Но, как бы все это ни затрагивало лично его милость, он хорошо знает, что перед лицом более высоких уз, обязывающих его всеми средствами обеспечивать безопасность и благосостояние его любящих подданных, для него теряют силу иные обязательства, проистекающие из долга благодарности, и что, если его милость вынужден будет воевать, он будет делать это без страсти или честолюбивых устремлений.

Что касается последствий этого дела для нашего королевства, то они измеряются тем, как далеко простираются замыслы французского короля. Ибо если речь идет лишь о том, чтобы образумить его подданных, упорство которых покоится на силе герцога Бретани, то нас это не касается. Если же в планы французского короля входит — или даже и не входит в его планы, но все равно может произойти, как если бы именно это было его целью, — превращение Бретани в провинцию и присоединение ее к французской короне, то стоит подумать над тем, что это может значить для Англии, как в смысле роста могущества Франции за счет присоединения к ней страны, простирающей свои мысы в пределы наших морей, так и в том смысле, что это оставляет наш народ незащищенным, лишая его таких верных и надежных союзников, какими всегда были бретонцы. Ибо в этом случае оказывается, что если еще недавно наше королевство было могущественным на континенте, располагая там сначала территориями, а позднее союзниками, такими, как Бургундия и Бретань, бывшими к тому же зависимыми союзниками, то теперь один из этих союзников уже поглощен частью Францией, частью Австрией, другой же вот-вот будет полностью поглощен Францией, и наш остров окажется в ограждении морских вод, окруженный прибрежными владениями двух могущественных монархов.

Что касается подаваемого примера, то и здесь все определяется тем же — намерениями французского короля. Ибо если бы Бретань была захвачена и поглощена Францией, как того ожидает зарубежный мир (склонный объяснять действия государей честолюбием), то это был бы опасный и общеприменимый пример того, как меньшее из соседствующих государств поглощается большим. В таком же положении могла бы считать себя Шотландия по отношению к Англии, Португалия по отношению к Испании, меньшие из [40] государств Италии по отношению к более крупным (то же и в Германии); или же вы сами, если бы кто-то из вас, представителей общин, не мог бы жить в безопасности рядом с кем-нибудь из могущественных лордов. И если бы такой пример был подан, то вину за это возложили бы главным образом на нашего короля, как на лицо наиболее заинтересованное и располагающее наибольшими возможностями не допустить этого. Но, с другой стороны, если считать, что собственным владениям французского короля угрожает большая опасность, то это предприятие может показаться актом скорее необходимости, чем честолюбия, и в распоряжении короля оказывается столь благовидный предлог (хотя, конечно, сила всегда найдет себе предлог), что подаваемый пример перестает выглядеть сколько-нибудь опасным; ясно ведь, что пример того, что делает человек в свою защиту, не может быть опасен, ибо возможность избежать этого находится в других руках. Однако во всем этом деле король полагается на ваше веское и зрелое суждение, которым он и намерен руководствоваться».

Таков был смысл речи, произнесенной лордом-канцлером по вопросу Бретани, ибо король повелел ему повести дело таким образом, чтобы вызвать в парламенте сочувствие задуманному предприятию, не связывая при этом короля какой-либо определенно выраженной позицией.

Канцлер продолжал:

«В том, что касается дел внутреннего управления, король повелел мне сказать вам, что ни у одного короля (за то малое время, что он царствует) не было, по его разумению, большей и основательнейшей причины для двух противоположных чувств, радости и печали, чем у его милости; радости, ввиду необычайного и очевидного благоволения к нему Всемогущего Бога, опоясавшего его царственным мечом и помогавшего этому мечу в борьбе со всеми его врагами, а также благословившего его столь многими и любящими слугами и подданными, на чей надежный совет, полное повиновение и храбрую защиту он всегда мог рассчитывать; печали, ибо Богу не было угодно, чтобы он держал свой меч в ножнах; часто приходилось ему обнажать этот меч (чего он отнюдь не желал, иначе как для отправления правосудия), чтобы отсекать вероломных и неверных подданных, которых Господь, думается, оставил (малую толику дурных среди множества добрых), как хананеев ⁷¹ среди народа Израиля, чтобы они, как тернии, жалили их плоть, искушали и испытывали их, хотя конец всегда был таков (благословенно будь за то имя Господне!), что гибель падала на их же головы. Вот почему его милость говорит, что, по его разумению, не кровь, проливаемая на поле брани, сбережет кровь в городах и не маршальский меч установит полный мир в этой стране, но что верный путь к этой цели состоит в том, чтобы в самом начале заглушать ростки возмущения и мятежа и для этой цели измысливать, принимать и приводить в действие добрые и [41] благодетельные законы против бесчинств, незаконных сборищ и всяких объединений и сговоров, устраиваемых вокруг ливрей ⁷², эмблем и других знаков принадлежности к преступному сообществу и что такими законами, как стальной оградой, можно будет надежно охранить и упрочить мир в стране и подавить всякое насилие, будь то в судах, на дорогах или в частных домах.

Заботу об этих законах, от которых в столь большой степени зависит ваше собственное благополучие и которых настоятельно требует характер нашего времени, его милость поручает вашей мудрости.

А поскольку желание короля таково, чтобы этот мир, в условиях которого он надеется управлять вами и печься о вас, принес не только листву, в тени которой вы могли бы укрыться, но и плоды богатства и изобилия, постольку его милость просит вас уделить внимание вопросам торговли, а также мануфактур королевства и положить конец противоестественному и бесплодному употреблению денег для ростовщичества и незаконных сделок, с тем чтобы они могли быть направлены (в соответствии с естественным их употреблением) в торговлю, законную и пользующуюся покровительством короля, чтобы народ наш был привлечен к занятию полезными ремеслами, чтобы страна могла в большей степени обеспечивать себя плодами своего труда, чтобы исчезла праздность и прекратилось выкачивание наших богатств в уплату за товары заморского производства. И этим вы не должны ограничиваться, но должны сделать так, чтобы выручка за все, что ввозится из-за моря, могла бы тратиться на товары, производимые в этой стране, и чтобы тем самым не допускалось расточение ее богатств за счет торговли, производимой чужестранцами.

Наконец, будучи уверен, что вы не оставите в бедности того, кто желает вам богатства, король не сомневается, что вы позаботитесь как о поддержании его доходов от пошлин и из других источников, так и о том, чтобы от всего сердца оказать ему денежную помощь, если в этом будет нужда, — тем более, что вы знаете короля как рачительного хозяина, пекущегося о благе своего народа, знаете, что получаемое им от вас подобно влаге, исходящей от земли, каковая влага собирается в облако и выпадает обратно на землю; и вы хорошо знаете, как все больше растет могущество королевств вокруг вас, а времена сейчас беспокойные, и поэтому не годится, чтобы кошелек у короля оказался пуст. Больше мне нечего сказать вам; хотел бы я, чтобы сказанное было лучше выражено, но, чего недостает моим словам, восполняет ваша мудрость и добрые чувства. Да благословит Бог ваши дела».

Повлиять на парламент и настроить его нужным образом в этом деле было нетрудно, как по причине соперничества между двумя народами и зависти к росту французского королевства в последние годы, так и в силу опасности, что в руках французов окажутся подступы к Англии, если они получат столь удобную [42] приморскую провинцию, богатую портами и гаванями, и что они смогут вредить Англии, вторгаясь в нее или препятствуя ее судоходству.

Не оставила парламент безучастным и угроза, которой подверглись бретонцы, ибо хотя то, что говорили французы, было внешне убедительным ^42*, тем не менее доводы в глазах толпы всегда слишком слабы, чтобы не оставлять места для подозрений. В результате депутаты решительным образом посоветовали королю встать на сторону бретонцев и спешно послать им помощь, а также с полной готовностью предоставили королю большую субсидию ^43* для оказания этой помощи. Но король, желая, с одной стороны, соблюсти приличие по отношению к французскому королю, обязанным которому он себя признавал, с другой же стороны, желая скорее попугать его войной, чем вступить в нее, отправил новое официальное посольство ^44*, чтобы уведомить французского короля о решении сословий и повторить свое предложение, чтобы французы воздержались от враждебных действий, или же, если войны не избежать, чтобы они приняли как должное, если, побуждаемый своим народом, у которого дело бретонцев, давних друзей и союзников, вызывало сочувствие, он окажет им помощь. При всем том послы должны были заявить, что во имя соблюдения всех договоров и законов дружбы он ограничил действия своих войск помощью бретонцам, но они ни в коем случае не предназначаются для войны с французами, если только последние не будут удерживать за собой Бретань. Но, прежде чем это официальное посольство добралось до места назначения, партии герцога был нанесен сильный удар, и ее влияние начало клониться к упадку. Вблизи городка Сент-Обен в Бретани состоялась битва ⁷³, в которой бретонцы были разбиты, а герцог Орлеанский и принц Оранский взяты в плен; бретонская сторона потеряла шесть тысяч убитыми и среди них лорда Вудвиля и почти всех его храбро сражавшихся солдат. С французской же стороны погибло тысяча двести человек вместе с их предводителем генералом Жаком Галеотом.

Когда новости об этой битве достигли Англии, пришло время королю (у которого уже не оставалось ни малейшего повода продолжать переговоры, у которого перед глазами было зрелище того, как вопреки его надеждам, Бретань быстро ускользает из рук, и который к тому же знал, что из-за его медлительности в прошлом отношение к нему и его доброе имя немало пострадали как в его собственном народе, так и за рубежом) со всей возможной быстротой отправить войска в помощь бретонцам, что он и сделал, снарядив под началом Роберта, лорда Брука, восемь тысяч отборных и хорошо вооруженных солдат, которые, благодаря попутному ветру, через несколько часов высадились в Бретани, тотчас же соединились с бретонскими силами, уцелевшими от разгрома, быстрым переходом разыскали противника и расположились [43] вблизи от него лагерем. Французы, мудро оберегая плоды своей победы и хорошо зная храбрость англичан, особенно когда их силы свежи, оставались в своих надежных укреплениях и твердо решили уклониться от сражения. Но одновременно, чтобы не давать англичанам покоя и утомлять их, они, пользуясь малейшей возможностью, бросали на них свою легкую кавалерию, но и в этих столкновениях они обычно несли потери, особенно от английских лучников.

Но после всех этих успехов скончался Франциск, герцог Бретани, то есть случилось то, что король мог легко предвидеть и что он должен был принять во внимание и учесть в своих планах, если бы соображения престижа (что-то нужно было предпринять) не возобладали над военным расчетом.

После смерти герцога люди, пользовавшиеся в Бретани наибольшей властью, отчасти будучи подкуплены, отчасти предавшись междоусобным раздорам, привели все в состояние полного хаоса, так что англичане, не находя ни головы, ни тела, с которыми можно было бы соединить усилия, озабоченные и недостатком друзей, и опасностью со стороны врагов, а также наступлением зимы, возвратились домой через пять месяцев после высадки ^45*. Итак, битва при Сент-Обене, смерть герцога и отвод английских сил послужили причинами утраты (через некоторое время) этого герцогства — событие, послужившее для некоторых поводом упрекать короля в недостатке проницательности, большинством же объясняемое злосчастным временем, в которое ему довелось править.

Но если такие, связанные с преходящими обстоятельствами, деяния парламента, как помощь и советы в том, что касалось Бретани, не нашли себе благоприятной почвы и не принесли плоды, то в том, что касается долгосрочных плодов парламентской работы, каковыми являются здравые и благотворные законы, содеянное им оказалось непреходящим и сохранилось до сего дня. Ибо по представлению лорда-канцлера этот парламент ^46* принял ряд отличных законов, относящихся к вопросам, на которые было указано королем.

Во-первых, полномочия Звездной палаты ⁷⁴, прежде опиравшиеся на древнее общее право ⁷⁵ королевства, были для некоторых случаев подтверждены актом парламента. Этот суд есть одно из мудрейших и благороднейших учреждений этой страны. Ибо в распределении полномочий между ординарными судами (кроме высокого суда парламента), в каковом распределении Суд королевской скамьи ведает уголовными делами, Суд общих тяжб — гражданскими делами, Суд казначейства — делами, связанными с королевским доходом, а Суд лорда-канцлера обладает преторской властью ⁷⁶ в крайних случаях смягчить суровость закона совестью доброго человека, за Королевским советом всегда оставалась высшая власть в делах, которые примером или последствиями могли затронуть интересы государства. Если такое дело было уголовным, [44] то Совет обычно заседал в палате, именуемой Звездной палатой, если гражданским, то в белой палате, или Уайт-холле. И как Суд лорда-канцлера обладал преторской властью решать дела по справедливости, так Звездная палата обладала цензорской властью в делах о преступлениях, караемых смертью. Этот суд Звездной палаты составлен из добрых элементов; в него входят четыре рода лиц: члены Совета, пэры, прелаты и главные судьи; дела, им рассматриваемые, также главным образом четырех родов: акты насилия, мошенничество, прочие виды преступного обмана и действия, ведущие к преступлению, караемому смертью, или особенно отвратительные, но не доведенные до конца. Главное же, против чего был направлен этот акт, это насилие и две основные опоры насилия: массовые сборища, с одной стороны, и своевольное поведение знати — с другой.

От забот об общем мире в стране король обратился к заботе о мире в королевском доме и безопасности своих высших чиновников и советников. Соответствующий закон имел, однако, несколько странные содержание и направленность. А именно, он гласил, что если кто-либо из королевских слуг, саном ниже лорда, замышляет убийство кого-либо из королевских советников или лорда королевства, то его приговаривают к смерти ^47*. Полагали, что этот закон был делом рук лорда-канцлера, который, будучи человеком суровым и высокомерным и зная, что при дворе у него несколько смертельных врагов, обеспечивал таким образом собственную безопасность; ему удалось растворить коварство своего замысла в общих формулировках закона, разделив указанную привилегию со всеми другими советниками и пэрами, но при этом он все же не решился распространить действие этого закона на кого-нибудь, кроме лиц, состоящих на королевской службе, чтобы закон не оказался слишком суровым для рядового дворянства и других незнатных людей королевства, которые в том, что для всякого уголовного преступления ⁷⁷ намерение будет приравнено к деянию, могли видеть покушение на их древнюю свободу и на милосердие законов Англии. Все же довод, приводимый в этом акте (а именно, что злоумышляющий против жизни советников может рассматриваться как косвенно злоумышляющий против жизни самого короля), приложим ко всем подданным в той же мере, что и к придворным. Похоже, что тогда этой меры было достаточно для целей лорда-канцлера; но он дожил и до нужды во всеобщем законе, ибо стал позднее столь же ненавистен всей стране, как ранее был ненавистен двору.

После мира в королевском доме заботы короля распространились на мир в частных домах и семействах; с этой целью был принят прекрасный нравственный закон, гласивший следующее: захват и увоз женщин силой и против их воли (кроме состоящих под опекой и крепостных) подлежит смертной казни. Парламент мудро и справедливо решил, что насильственное завладение [45] женщиной (даже если позднее посулами было получено согласие) представляет собой изнасилование, только растянутое во времени, ибо первое насилие определяет и характер всего, что происходит позднее.

Был принят и еще один закон, для охраны общего спокойствия и предотвращения убийств, которым вносились следующие изменения в общее право королевства: по общему праву королевский иск в случае убийства мог быть предъявлен только по прошествии года и одного дня, которые предоставлялись пострадавшей стороне для предъявления иска путем апелляции ^48*; поскольку же опыт показал, что нередко пострадавшая сторона, подкупленная или уставшая от судебного преследования, прекращала иск, что при этом к концу указанного срока дело оказывалось практически забытым и что поэтому преследованием по королевскому иску путем публичного обвинения (всегда более действенному flagrante crimine ⁷⁸) пренебрегали, поскольку было определено, что иск путем публичного обвинения может предъявляться в любое время в течение этого года и дня так же, как и позднее, не лишая при этом пострадавшую сторону права предъявления иска со своей стороны.

В это же время король, движимый как мудростью, так и справедливостью, начал понемногу урезать привилегии духовенства, повелев, чтобы клирикам, осужденным за уголовные преступления, жгли руку ^49* — как для того, чтобы они могли вкусить телесного наказания, так и для того, чтобы на них осталось клеймо позора. Однако именно за этот добрый акт сам король был позднее заклеймен в прокламации Перкина как достойный проклятия нарушитель обычаев святой церкви.

Для упрочения мира в стране был принят и еще один закон, по которому чиновники и арендаторы короля лишались должностей и держаний в случае незаконного содержания свиты или участия в набегах и незаконных сборищах.

Таковы были законы, учрежденные для борьбы с насилием, в которой главным образом и нуждались эти времена; они были столь разумно составлены, что оказались пригодными для всех последующих времен и остаются таковыми до сего дня.

Добрые и разумные законы были также приняты парламентом против ростовщичества как извращенного употребления денег и против незаконных и фиктивных сделок как извращенного ростовщичества, законы, обеспечивающие исправный сбор таможенных пошлин, и такие, по которым чужеземные товары, ввозимые иностранными купцами, должны были обмениваться на товары отечественного производства, — наряду с другими, менее важными законами.

Но если принятые этим парламентом законы принесли добрые и полезные плоды, то предоставленная в то же время субсидия принесла плод, оказавшийся жестким и горьким ^50*. Все оказалось в конце концов в королевских закромах, но произошло это уже [46] после бури. Ибо, когда уполномоченные приступили к сбору налога по этой субсидии в Йоркшире и Даремской епархий, там внезапно вспыхнул сильный бунт; восставшие открыто заявляли, что в последние годы им пришлось вынести тысячу бедствий и что они и не в силах и не желают выплачивать субсидию. Несомненно, что за всем этим стояла не просто какая-нибудь текущая нужда, что во многом сказались давние настроения жителей этих областей, где память о короле Ричарде была столь свежа, что осадком лежала на дне людских сердец и стоило лишь взболтнуть сосуд, как она всплывала на поверхность; несомненно также, что отчасти взрыв возмущения среди них был вызван наущениями со стороны подстрекателей из числа недовольных. Когда это случилось, уполномоченные, будучи несколько удивлены, передали вопрос на рассмотрение графа Нортамберленда, который был высшим представителем власти в этих краях. Граф тотчас же написал ко двору, достаточно ясно извещая короля о том, в каком возбуждении он нашел население этих областей, и прося от короля указаний. Король в манере, не допускающей возражений, отвечал, что он не поступится ни одним пенни из того, что было дано ему парламентом, как потому, что это может поощрить другие области к просьбам о таких же изъятиях или послаблениях, так и потому главным образом, что он никогда не потерпит, чтобы чернь противилась власти парламента, воплощавшей в себе ее же голоса и волю. Получив это послание двора, граф собрал главных судей и фригольдеров ⁷⁹ области и, говоря с ними тем же повелительным языком, которым писал ему король и в котором вовсе не было необходимости (единственной причиной было то, что суровое дело, к несчастью, попало в руки сурового человека), не только вызвал раздражение народа, но непреклонностью и высокомерием, с которыми он сообщал королевскую волю, вызвал подозрение, что он сам является автором или главным вдохновителем этого решения. Следствием этого было то, что толпа взбунтовавшейся черни, внезапно напав на графа в его доме, убила его ^51* и многих его слуг; там они не задержались, но взяв себе в вожди сэра Джона Эгремонда, человека мятежного нрава, давно злоумышлявшего против короля, и, возбуждаемые низким человеком по имени Джон Палата ⁸⁰, типичным boutefeu ⁸¹, который пользовался большим влиянием в среде простонародья, подняли открытое восстание и решительно объявили, что двинутся против короля Генриха и будут бороться против него, защищая свои свободы. Когда короля оповестили об этом новом мятеже (а они, подобно приступам лихорадки, обрушивались на него ежегодно), он, по своему обыкновению мало этим встревоженный, послал против мятежников Томаса, графа Суррея (которого он незадолго перед тем не только выпустил из Тауэра и простил, но и выказал ему особое благоволение), наделив его всеми необходимыми полномочиями; последний вступил в бой с главным отрядом восставших, [47] разбил их и живьем захватил Джона Палату, их зачинщика. Что касается сэра Джона Эгремонда, то он бежал во Фландрию к леди Маргарите Бургундской, чей дворец был убежищем для всех изменивших королю. Джона Палату казнили в Йорке с большой помпой: он как главный изменник был повешен на столбе, приподнятом над квадратной виселицей, а ряд его людей из числа главных сообщников висели вокруг него ступенью ниже; остальные получили общее прощение. Не пренебрег король и своим обычаем быть первым или вторым во всех своих военных предприятиях, подтвердив делом слова, которые он обычно произносил, услышав о мятежниках (что, мол, хотел бы он на них взглянуть). Ибо тотчас же после отправки графа Суррея, он двинулся на них самолично. И даже услыхав в пути новости о победе, дошел до Йорка ^52*, чтобы умиротворить эти области и восстановить там порядок. Сделав это, он вернулся в Лондон, оставив графа Суррея своим наместником в северных областях, а сэра Ричарда Тунстола — своим главным уполномоченным по сбору субсидии, из которой он не поступился ни одним денье.

Примерно тогда же ^53*, когда король потерял такого хорошего слугу, как граф Нортамберленд, несчастливое стечение обстоятельств лишило его также верного друга и союзника в лице Якова III, короля Шотландии. Этот несчастный государь, томившийся долгое время в удушливой атмосфере недовольства и ненависти со стороны многих из среды знати и народа, в атмосфере, временами прорываемой волнениями и неурядицами при дворе, был, наконец, доведен своими врагами до полного отчаяния, когда они взялись за оружие и, захватив врасплох принца Якова, его сына, заставили последнего (отчасти силой, отчасти угрозами, что в противном случае они отдадут королевство королю Англии) номинально возглавить восставших, придав таким образом восстанию видимость законности. Когда это произошло, шотландский король (видя свою слабость) обратился к королю Генриху, а также к папе и королю Франции, прося их помочь в улаживании неурядиц между ним и его подданными. Короли не замедлили вмешаться, решительно и с царственным величием ^54*, и не ограничились просьбами и убеждениями, и прибегли также к официальным протестам и угрозам, заявив, что они считают общей заботой всех королей недопущение такого порядка, при котором бы подданные могли навязывать законы своим государям, и что они соответственно воспротивятся такого рода попытке и покарают за нее. Но мятежники, сбросившие более тяжелое ярмо повиновения, не остановились перед тем, чтобы отринуть и менее тяжкие узы почтения, и, позволив ярости возобладать над страхом, отвечали, что не может быть и речи о мире, если король не отречется от престола. После чего (так как не удалось достичь соглашения) дело дошло до битвы при Бэнноксберне-на-Стривелине. В этой битве король, движимый гневом и справедливым негодованием, [48] проявил опрометчивость и, поторопившись с атакой до того, как к нему подошли все его силы, был, несмотря на ясное и недвусмысленное повеление принца, его сына, убит во время преследования, загнанный на мельницу, расположенную на поле, где происходила битва.

Что касается папского посольства, которое было возглавлено Адрианом де Кастелло, итальянским легатом (и которое по характеру тех времен могло бы оказаться более успешным, чем другие), то оно прибыло слишком поздно для посольства, хотя и не для посла. Ибо, проезжая через Англию и будучи с большим почетом принимаем королем Генрихом (который всегда выказывал большое уважение папскому престолу), он снискал большое расположение короля и вступил в весьма короткие и дружеские отношения с канцлером Мортоном. До такой степени, что король, привязавшись к нему и находя его себе полезным, сделал его епископом Херефордским, а позднее Батским и Уэльским и использовал его во многих своих государственных делах, связанных с Римом. Он был человеком большой учености, мудрости и ловкости в делах государственного управления и, будучи вскоре возведен в кардинальский сан, воздал королю обильную дань благодарности, прилежно и со свойственной ему трезвостью суждений осведомляя его о событиях в Италии. В конце своей жизни он, однако, принял участие в заговоре, который затеяли кардинал Альфонсо Петруччи и некоторые другие кардиналы с целью лишить жизни папу Льва ⁸². И это преступление, само по себе отвратительное, было в его случае отягощено своим мотивом, каковым были не озлобление или недовольство, а стремление занять папский престол. К высочайшей степени нечестия здесь примешалось немало легкомыслия и безрассудства, ибо надежду стать папой возбудила в нем (согласно широко распространенному представлению) роковая шутка — предсказание гадалки, гласившее, что папе Льву наследует некто, чье имя будет Адриан, пожилой человек низкого происхождения и большой учености и мудрости, в каковом портрете он увидел себя, хотя воплощение этот портрет получил в Адриане Фламандце, сыне голландского пивовара, кардинале Тортосы и наставнике Карла V, том самом, который, не сменив имени, звался позднее Адрианом VI ⁸³.

Но все это случилось в следующем году, который был пятым годом правления этого короля ^55*. В конце же четвертого года король вновь созвал свой парламент ^56* — как кажется, не по какой-либо государственной надобности, но, поскольку прежний парламент ^57* прекратил свою работу несколько внезапно (в связи с приготовлениями к походу в Бретань), то король думал, что он не достаточно вознаградил свой народ добрыми законами (которыми он всегда расплачивался за поступления в казну); и когда восстание на севере показало ему, что субсидия вызвала повсеместное недовольство, он счел за благо дать своим подданным еще одно [49] удовлетворение и утешение в этом роде. Его время несомненно выделяется хорошими законами, так что он может быть по справедливости провозглашен лучшим законодателем этой страны после Эдуарда I ⁸⁴ . Ибо его законы (для всякого, кто хорошо их помнит) глубоки и незаурядны; они не созданы по какому-либо конкретному случаю для нужд настоящего, а рождены провидением будущего, стремлением делать свой народ все более и более счастливым по примеру законодателей в древние и героические времена.

Первым делом поэтому он издал закон, отвечающий его собственным делам и времени. Ибо, как сам он в своем лице и своим браком окончательно решил вопрос о правах на корону, так и этим законом он устанавливал подобный же мир в том, что касалось частных владений подданных, постановив, что отныне соглашения в вопросах о владении должны быть окончательными, лишающими прав всех других лиц, и что после уплаты сборов и торжественного провозглашения прав субъекту предстоит «время бодрствования», пять лет с момента вступления во владение, по прошествии которых право навсегда закрепляется за ним — за некоторыми исключениями, относящимися к малолетним, замужним женщинам и тому подобным недееспособным лицам. Этот закон в действительности лишь восстанавливал один из старинных законов королевства, который в свою очередь был установлен в подтверждение общего права. Отступлением от этого права был закон, установленный при Эдуарде III и обычно именуемый статутом «непритязания» ⁸⁵. Закон короля Генриха, без сомнения, послужил своего рода предзнаменованием доброго мира, который сохраняется (по большей части) в этом королевстве со времени издания этого закона до наших дней. Ибо законы «непритязания» рассчитаны на времена войны, когда умы людей обеспокоены тем, что они не могут наблюдать за своими владениями, тогда как законы, обеспечивающие безопасность имений, более всего пригодны для времен мира, ибо призваны исключать тяжбы и распри, которые суть одна из язв, отравляющих мир.

Другой закон был установлен исключительно в политических целях, явным образом ради умножения народонаселения и (как показывает его тщательное рассмотрение) ради умножения военного могущества королевства. В это время участились огораживания ⁸⁶, вследствие которых пахотные земли (а их не обработать в отсутствие крестьянина и его семьи) обращались в пастбище, легко объезжаемое несколькими пастухами, и земли, сдававшиеся в держание на годы, пожизненно и по воле господина (земли, на которых жило большое число иоменов ⁸⁷), владельцы превращали теперь в домены ⁸⁸. Это вело к обезлюдению и, как следствие, к упадку селений, обеднению приходов, уменьшению десятины и тому подобным обстоятельствам. Король, кроме того, очень хорошо знал и никоим образом не забывал, что еще одним [50] следствием этого было сокращение субсидий и налогов, ибо это всегда так: чем больше в стране джентльменов, тем меньше субсидий. В устранении этой угрозы мудрость короля проявилась замечательным образом, равно как и мудрость тогдашнего парламента. Огораживание они не стали запрещать, ибо это означало бы запретить улучшение наследственных владений королевства ^58*, не захотели они и принуждать к возделыванию земли, ибо это значило идти против природы и пользы; но они приняли меры, чтобы исключить те случаи огораживаний и превращения пашни в пастбища, которые явным образом вели к обезлюдению — к тому же не называя этого своим именем и не прибегая к открытому запрещению, а как следствие естественного хода событий. Указ гласил, что всякое хозяйство, располагающее двадцатью и более акрами земли, подлежит вечному сохранению и поддержанию, вместе с земельным участком, достаточным для содержания и проживания земледельца и его семьи и ни в каком случае от этого хозяйства неотторжимым (как это было более обстоятельно заявлено в другом законе, изданном позднее, при его преемнике) — под угрозой, что лицо, нарушившее этот указ, лишается владельческих прав, однако не путем народных действий, а путем захвата земли в пользу короля или сюзерена огораживателя, которые получают с нее половину дохода до тех пор, пока дворы и тянувшие к ним земли не будут восстановлены.

Таким образом, сохранение хозяйств с необходимостью обеспечивало их обитаемость, а количество земли, оставляемой для проживания, служило гарантией того, чтобы обитатель был не нищим или коттером ⁸⁹, а человеком состоятельным, который мог бы держать работников и слуг и у которого плуг не стоял бы без работы. Это замечательным образом сказалось на могуществе и населенности королевства — то, что крестьянские хозяйства в нем были достаточно велики, чтобы избавлять от нужды трудоспособных людей, и действительно привели к переходу значительной части земель королевства во владение и пользование иоменри ⁹⁰ или людей среднего достатка, занимающих промежуточное положение между джентльменами и коттерами или крестьянами. А насколько это способствовало росту военного могущества королевства, становится ясно, если обратиться к истинным законам войны и примерам других королевств. Ибо, согласно общему мнению людей, знающих толк в войнах (притом, что некоторые из них отклонялись от общего мнения и что последнее может как-то зависеть от особенностей каждого данного случая), главную силу армии составляет пехота. А для того, чтобы создать хорошую пехоту, требуются люди, выращенные не в условиях рабства и нищеты, а в условиях некоторой свободы и достатка. Поэтому если государство благосклонно главным образом к аристократии и дворянству, а землепашцам предоставлена лишь участь быть у них в работниках, либо же участь простых коттеров (каковые [51] суть всего лишь нищие с крышей над головой), то вы можете иметь неплохую конницу, но никогда не создадите надежных пеших отрядов, подобно тому как если при прореживании молодого леса оставить деревья расти слишком густо, то они дадут заросли кустарника, а чистого подлеска будет мало. Именно это можно видеть во Франции и Италии (и кое-где еще в чужих краях), где все население, по существу, делится на благородное сословие Я крестьянство (я говорю о тех, кто живет вне городов) и где вовсе нет среднего слоя; а потому нет и доброго пешего войска, до такой степени, что они вынуждены использовать в качестве такового наемные отряды швейцарцев (и им подобных). Отсюда и получается, что в этих странах много людей и мало солдат. Наш же король, напротив, предусмотрел, чтобы Англия, хотя и Много меньшая по территории, имела в своих войсках бесконечно Польше солдат из среды собственного народа, чем другие государства. Таким образом король тайно посеял зубы Гидры ⁹¹, из которых (согласно вымыслу поэта) должны произрасти вооруженные мужи для нужд нашего королевства.

Король повелел также (заботясь о том, чтобы обеспечить могущество своего королевства не только на суше, но и на море), чтобы для поддержания флота в лучшем состоянии вина и вайду ⁹² из таких краев, как Гасконь и Лангедок, доставляли не иначе, как на английских судах, совершив тем самым поворот в политике этого государства от издавна определявших ее забот о богатстве ж заботам о могуществе, ибо почти все старые законы побуждают (всеми средствами) иностранных купцов ввозить товары всех видов; заботились при этом о дешевизне, государственные же интересы, связанные с могуществом на море, в расчет не принимались.

Король утвердил в этом парламенте также закон, предостерегавший мировых судей и грозивший им наказанием за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, призывавший к подаче жалоб на них сначала их коллегам — мировым же судьям ⁹³, затем в суды ассизов ⁹⁴ и, наконец, королю или канцлеру, и устанавливавший, чтобы изданная королем прокламация такого содержания читалась В открытых заседаниях четырежды в год, дабы держать их настороже. Желая также видеть свои законы исполняемыми и пожинать благодаря этому либо повиновение, либо плоды конфискаций (чем он к концу жизни стал слишком злоупотреблять), он принял Меры и против распространившейся практики приостанавливать Преследование по уголовным делам, когда иск предъявлялся по тайному сговору сообщниками преступника, что позволяло вести разбирательство не слишком настойчиво и по желанию прекращать его, в то же время лишая силы тот иск, который бы обеспечил эффективное преследование.

Он издал также законы об упорядочении чеканки монет и о наказаниях за подделку употребительных в Англии иностранных [52] денег. А также о том, чтобы никакая плата иностранному купцу не производилась золотом — ради сохранения богатств внутри королевства, ибо золото — это металл, занимающий меньше всего места ^59*.

Он издал также законы о поддержании торговли тканями и о сохранении шерсти внутри королевства, и, мало того, еще и об ограничении цен на ткани, установив одну цену для более тонкой, другую для более грубой ткани. Я упоминаю об этом как потому, что это было редким делом — устанавливать цены законодательным путем, особенно на наши отечественные товары, так и ввиду мудрости, с которой составлен этот акт, не предписывающий цен ^60*, но задающий предел, которого они не должны превышать, так чтобы суконщик мог торговать в соответствии со своими возможностями.

Этим парламентом были приняты и другие добрые законы, но названные были важнейшими. В этой связи я хочу, чтобы те, в чьи руки попадает этот труд, отнеслись благосклонно к тому, что я так много внимания уделил законам, установленным в правлении этого короля; тому были следующие причины: как то, что в этом состояла главнейшая добродетель и заслуга этого короля, чьей памяти я воздаю честь, так и то, что это отвечает моим личным склонностям; главное же то, что, по моему мнению, недостатком даже лучших исторических писателей является нередкое отсутствие у них обзора наиболее памятных законов, принятых в то время, о котором они пишут, законов, являющихся подлинно важнейшими деяниями мирного времени. Ибо хотя их и можно найти в самих сводах законов, но это не столь полезно для развития ума королей, советников и государственных мужей, как видеть их занесенными на скрижали времени и включенными в его изображение.

Примерно в то же время король сделал у Сити заем ^61* в четыре тысячи фунтов, каковой был вдвое больше того, что они давали прежде, и был должным образом в срок выплачен, точно так же, как предыдущий, ибо король всегда предпочитал поторопиться с займом, нежели запоздать с уплатой, и тем самым сохранять свой кредит.

Не оставил король также своих забот и надежд, связанных с Бретанью ^62*, но, оказавшись несчастлив в военных действиях, думал теперь добиться успеха политическими средствами и лишить французского короля плодов его победы. Суть его плана состояла в том, чтобы побудить Максимилиана продолжить свое сватовство к Анне, наследнице бретонского престола, и помочь ему добиться успеха. Но дела Максимилиана были в это время расстроены мятежным поведением его подданных во Фландрии, особенно жителей Брюгге и Гента. В Брюгге, например, и в то время, когда там находился сам Максимилиан, внезапно вспыхнуло вооруженное восстание, причем восставшие убили кое-кого из его [53] главных чиновников, а его самого захватили в плен и держали в заточении до тех пор, пока не вынудили его и некоторых его советников дать торжественную клятву простить им все преступления и навсегда отказаться от расследования и возмездия. Но император Фридрих не захотел снести унижение, которому подвергли его сына, и начал против Фландрии жестокую войну, чтобы проучить и наказать мятежников. Однако лорд Равенштейн, главное лицо в окружении Максимилиана, тот, кто вместе со своим господином поклялся не преследовать мятежников ^63*, притворившись, что действует из религиозных побуждений, в действительности же движимый честолюбием и, как полагали, подстрекаемый и подкупаемый Францией, оставил императора и своего господина Максимилиана, возглавив народную партию и захватил города Ипр и Слейс с обоими замками; и тотчас же послал к лорду Корду, правителю подвластной французскому королю Пикардии, с просьбой о помощи и предложением, чтобы тот от имени французского короля принял под свою защиту эти объединенные города и силою оружия покорил остальное. Лорд Корд с готовностью воспользовался случаем, который был отчасти им же и подстроен, и тотчас же послал на помощь лорду Равенштейну и фламандцам силы, большие, чем он был бы способен собрать внезапно, не ожидай он такого зова заранее, с инструкциями захватывать города между Францией и Брюгге. Французские войска осадили маленький городок под названием Диксмёйде, где с ними соединилась часть фламандских войск. В то время как они держали эту осаду, король Англии, под предлогом безопасности английской территории вокруг Кале ⁹⁵, но в действительности не желая, чтобы Максимилиан подвергся унижению и был поэтому отвергнут бретонскими штатами в вопросе о браке, послал лорда Морли с тысячью человек к лорду Добиньи, тогда наместнику Кале, с тайными инструкциями помочь Максимилиану и добиться снятия осады Диксмёйде. Лорд Добиньи (распустив слух, что все это делается для укрепления английских границ) отобрал из гарнизонов Кале, Амма и Гина еще около тысячи человек, так что вместе со свежими силами, приведенными лордом Морли, они составили две тысячи человек или более того. Эти силы, соединившись с несколькими отрядами немцев, вошли в Диксмёйде, не замеченные врагами, и, пройдя сквозь город (несколько пополненные за счет сил, находившихся в городе), напали на вражеский лагерь, который охранялся небрежно, как будто ему ничто не угрожало. Произошло кровавое сражение, в котором англичане и их союзники одержали победу и убили до восьми тысяч человек, при том что потери с английской стороны равнялись сотне человек или около того, в числе которых был лорд Морли. Они захватили также богатое вооружение противника и обильные трофеи и доставили все это в Ньивпорт ^64*, после чего лорд Добиньи возвратился в Кале, оставив раненых и некоторых добровольцев в Ньивпорте. Однако лорд Корд, находившийся [54] в Ипре с большим количеством людей и желавший возместить потери и позор битвы в Диксмёйде, подошел к Ньивпорту и осадил его. По прошествии же нескольких дней осады он решился попытать счастья в штурме, что и сделал однажды ^65*, преуспев в этом настолько, что захватил в этом городе главную башню и форт и установил на нем французское знамя. Вскоре, однако, они были выбиты оттуда англичанами, которым помогло свежее подкрепление из лучников, на счастье (вовремя) прибывших в Ньивпортскую гавань. После чего лорд Корд, упавший духом и сопоставивший подкрепление, которое было невелико, с размерами достигнутого врагом успеха, снял осаду. В результате этих событий возросло взаимное озлобление королей* Англии и Франции, ибо вспомогательные силы французов и англичан пролили во Фландрской войне немало крови друг друга; притом полученные раны еще больше бередили тщеславные речи лорда Корда, который объявил себя открытым врагом англичан и за пределами того, что относилось к его нынешней службе, и любил повторять, что согласен семь лет пробыть в аду, лишь бы отвоевать у них Кале.

Король, защитив таким образом репутацию Максимилиана, посоветовал ему теперь поторопиться с завершением своих матримониальных дел с Бретанью, что Максимилиан и сделал, и, очевидно, преуспел в отношении юной леди и главных лиц ее окружения, поскольку брак был заключен заочно ^66*, посредством обряда в то время и для этих мест нового. Ибо герцогиня была не только публично обручена, но провозглашена супругой, торжественно возведена на брачное ложе, и, после того как она была уложена, туда взошел посол Максимилиана с верительными грамотами и в присутствии разных благородных лиц, мужчин и женщин, поместил ногу (обнаженную до колена) между брачными простынями с той целью, чтобы обряд можно было считать равносильным совершению брака и действительному познанию супруги. После того как это было сделано, Максимилиан (у которого было свойство бросать дела тогда, когда они приближались к завершению, и довершать их в воображении, подобно лучникам, не дотягивающим тетиву до уровня головы, и которому уложить леди в постель самому ^67* было бы не труднее, чем делать из этого спектакль), считая, что все теперь обеспечено, пренебрег на время дальнейшими шагами и занимался своими войнами ^68*. Тем временем французский король (посоветовавшись со своими богословами и обнаружив, что это мнимое бракосочетание было скорее изобретением двора, нежели чем-то, совершенным по законам церкви) приступил к делу более реальным образом и, пользуясь тайными средствами и услугами тайных агентов, как матрон из окружения юной леди, так и ее советников, попытался в первую очередь освободить ум самой юной леди от вопросов, касающихся религии и чести, что требовало двойного труда, ибо не только Максимилиан был обручен с леди, но и дочь Максимилиана была обручена [55] с королем Карлом, так что задуманный брак хромал на обе ноги и не был свободен от препятствий с обеих сторон. В том, что касалось обручения с королем Карлом, существовало то ясное и убедительное возражение, что дочь Максимилиана не достигла совершеннолетия и потому не была связана юридическими обязательствами, так что за каждой из сторон оставалось право расторгнуть соглашение. В том же, что касалось обручения Максимилиана с самой леди, им было труднее, ибо ссылаться было не на что, кроме того, что оно совершено без согласия ее государя, короля Карла, под опекой и покровительством которого она находилась и который заменил ей отца, и потому, при отсутствии этого согласия, не имело законной силы. Что до мнимого совершения брака, они потешались над ним и говорили, что, мол, сразу видно, что Максимилиан — вдовец и что он холоден к своей невесте, если согласился сочетаться браком через заместителя и не захотел проделать небольшое путешествие, чтобы не оставалось никаких сомнений. В результате юная леди, под воздействием этих доводов, понемногу прислушиваясь к тому, что со своей стороны говорил французский король (не скупившийся ни на какие награды и обещания), очарованная славой и величием короля Карла (к тому же юного короля и холостяка) и не желавшая сделать свою страну ареной длительной и обещавшей столько горя войны, тайно согласилась принять предложение короля Карла. Но в то самое время, как происходили эти тайные переговоры, король Карл, чтобы лучше уберечь их от каких-либо препятствий и противодействий, прибегнул к своей обычной уловке и, думая устроить свой брак так же, как он вел свои войны, то есть вселяя в короля Англии напрасные надежды, отправил торжественное посольство ^69* в составе Франциска, лорда Люксембургского, Карла Мариньяна и Робера Гагьена, генерала ордена Св. Троицы ⁹⁶ для переговоров о мире и союзе с королем, включив в свое послание статью в форме просьбы о том, чтобы, при наличии на то соизволения короля Генриха (в соответствии с его правом сюзерена и опекуна), французский король мог распорядиться в вопросе о замужестве юной герцогини Бретани так, как он сочтет за лучшее, и предлагая законным порядком лишить силы совершенное Максимилианом заочное бракосочетание. Притом он, чтобы отвлечь всеобщее внимание, все это время не прекращал своих ухаживаний и попечения о дочери Максимилиана, ранее присланной к нему для того, чтобы получить воспитание и образование во Франции, не отпускал ее от себя и, напротив, решительно заявлял, что намерен сочетаться браком именно с ней, а что касается герцогини Бретани, то он желает лишь сохранить свое право сюзерена и выдать ее замуж за какого-либо союзника, который бы от него зависел.

Прибыв к английскому двору, послы вручили доставленное ими послание королю, который направил их в свой совет, где, получив через несколько дней аудиенцию, они устами приора Троицы [56] (который хотя и был третьим по рангу, но считался лучшим среди них оратором) сделали заявление следующего содержания ^70*.

«Милорды, государь наш король, величайший и могущественнейший из королей, правивших во Франции со времен Карла Великого, имя которого он носит, не счел тем не менее в настоящее время ущербом для своего величия предложить мир, более того, просить о мире с королем Англии. Для каковой цели он послал нас, своих представителей, наставленных и наделенных всеми необходимыми полномочиями для того, чтобы вести переговоры и принимать решения, предоставив, кроме того, нам право и в некоторых других делах открывать его тайные намерения. И да послужит драгоценным залогом любви между великими королями то, что они будут обсуждать друг с другом истинное состояние их дел и обойдут молчанием щекотливые вопросы чести, которыми не должны определяться наши чувства. Уверяю ваши светлости, что невозможно и вообразить ту подлинную и сердечную любовь, которую наш господин король питает к вашему государю, если не быть к нему в той близости, в какой пребываем мы. Столь велико уважение, с которым он произносит имя вашего короля, столь велико удовольствие, с которым он вспоминает их первую встречу в Париже, что всякий раз, как он заговаривает о нем, он тотчас же начинает сетовать о несчастной доле королей, которые вынуждены обращаться не с равными себе, а со своими слугами. Эту любовь к личности и добродетелям вашего короля в сердце нашего господина вложил Бог — без сомнения, на благо христианского мира и для целей, нам пока неизвестных; иного источника у нее быть не может, ибо она была тою же к графу Ричмонду, что и ныне к королю Англии. Такова первая причина, заставляющая нашего короля желать мира и союза с вашим государем, — добрые чувства, живущие в его сердце. Но эти чувства к тому же упрочены государственными соображениями. Ибо наш король со всей прямотой и чистосердечием открывает вам, что, имея благородную, более того, святую цель отправиться в поход в далекие края ⁹⁷, он считает немаловажным для своего предприятия с точки зрения его репутации, чтобы повсюду знали, что он пребывает в добром мире со всеми своими соседями-государями, и особенно с королем Англии, которого он по всей справедливости чтит более всех других.

Ну а теперь, милорды, позвольте мне сказать несколько слов с целью устранить все сомнения и недоразумения между вашим и нашим государями в том, что касается последних событий, которые, если их не разъяснить, могут, пожалуй, и помешать достижению мира — с тем, чтобы ни один из королей не держал зла на другого за прошлое и не думал, что другой держит зло на него. Речь идет о событиях в двух странах — в Бретани и во Фландрии. Верно, что в обоих случаях скрестились мечи подданных того и другого государей и пришли в противоречие образ действий и намерения королей в отношении их союзников. [57]

В том, что касается Бретани, ваш государь король лучше, чем что-либо, знает, что произошло. Со стороны нашего господина эта война была делом необходимости. И хотя ничто не могло ощущаться острее и болезненнее, чем то, что эту войну вызвало, он вел ее с оливковой, а не с лавровой ветвью в руках, желая больше мира, чем победы. Кроме того, время от времени он обращался к вашему королю с предложением назвать свои условия мира. Ибо при том, что от этого зависели и честь его, и безопасность, он ни то, ни другое не счел слишком драгоценным, чтобы его нельзя было доверить королю Англии. Не стал наш король как-нибудь недружественно истолковывать и посылку вашим королем военной помощи герцогу Бретани, ибо король хорошо знает, что многое короли вынуждены делать для удовлетворения своего народа, и нетрудно отличить то, что исходит от самого короля. Но божьей милостью эта бретонская история ныне закончилась и ушла в прошлое, причем, как надеется король, подобно кораблю на поверхности моря, она не оставит следов в памяти ни того, ни другого из государей; про себя он со своей стороны может сказать это с полной уверенностью.

Что же касается Фландрии, то, если война в Бретани была делом необходимости, эта война была делом справедливости, каковое для доброго короля есть такая же необходимость, как и оборона страны; иначе ему следует отречься от престола. Бургундцы ^71* суть подданные французской короны, а их герцог — вассал Франции ⁹⁸. Они оставались добрыми подданными, сколь бы дурно ни обращался с ними в последнее время Максимилиан. Они обратились за помощью к королю в надежде на справедливость и избавление от гнета. В справедливости он не мог им отказать; выгоды он не искал. Лучше было бы для Максимилиана, умей он разглядеть, в чем его благо, сдержать ярость восставших и не дать им впасть в отчаяние. Милорды, быть может, сказанное мною излишне, но мой господин король чувствителен ко всему, что хоть немного касается дружеских отношений с Англией. Дружба между двумя королями без сомнения остается целой и невредимой. И то, что скрестились мечи их подданных, ничего не значит для мира между государствами, ибо это вполне обычное дело, когда вспомогательные силы лучших и ближайших союзников сталкиваются и проливают кровь на поле брани. Более того, пусть одно и то же государство многократно посылает помощь обеим сторонам, и все же это вовсе не значит, что оно распалось надвое.

Мне остается, милорды, поделиться с вами новостью, которую, знаю, все ваши светлости будут рады услышать как нечто, в большей мере затрагивающее христианский мир, чем что-либо из случившегося в нем за долгое время. Господин наш король вознамерился пойти войной на королевство неаполитанское, находящееся ныне во владении внебрачной ветви Арагонского дома, но по [58] ясному и неоспоримому праву принадлежащее его величеству ⁹⁹; так что, если он не попытается восстановить это право путем справедливой войны, он не сможет ни защитить свою честь, ни оправдать это в глазах своего народа. Однако не это составляет главный предмет его благородных и христианских мыслей, ибо, согласно его решению и надеждам, Неаполь должен послужить лишь мостом для переброски его войск в Грецию, и он не намерен жалеть ни крови, ни денег (даже если придется заложить корону и обезлюдить Францию), пока не сокрушит империю Оттоманов либо не захватит ее по пути в рай. Король прекрасно знает, что такой замысел никогда не мог бы родиться в уме короля, который бы не обращал постоянно своего взора к Богу, к тому, чья это брань и от кого исходят и воля, и деяние. Но к тому же замысел этот отвечает тому имени христианнейшего короля и старшего сына церкви ¹⁰⁰, которое он носит (хотя и не будучи его достойным); к осуществлению этого замысла побуждает нашего короля как пример (из времен более давних) короля Генриха IV Английского (первого знаменитого короля из Ланкастерского дома, предшественника, хотя и не предка вашего короля), который к концу своей жизни задался целью (как вам лучше известно) совершить поход в Святую землю, так и пример (ныне стоящий у него перед глазами) той благородной и благочестивой войны за возвращение захваченного маврами королевства Гренада, которую ныне ведет и почти привел к завершению король Испании ¹⁰¹. И хотя это предприятие может показаться слишком грандиозным, чтобы королю пытаться осуществить своими силами то, в чем (в прежнее время) нашлось достаточно работы для союза, объединившего большинство христианских государей, все же Его Величество мудро полагает, что иногда меньшие силы, будучи совокуплены под единым командованием, добиваются на деле большего (хотя и обещают в людском мнении меньше), чем крупные силы, связанные многообразными соглашениями и союзами, которые обычно вскоре после своего заключения обращаются в раздоры и междоусобицы. Но, милорды, что, подобно гласу с небес, зовет короля к осуществлению этого предприятия, так это раскол в доме Оттоманов. Я не утверждаю, что прежде не бывало, чтобы в этом доме брат шел против брата, но никогда не было такого, чтобы кто-то из них искал убежища у христиан, как это делает ныне Джем (брат царствующего Баязида) ¹⁰², муж, храбрейший из них двоих, тогда как другой представляет собой нечто среднее между монахом и философом и более начитан в коране и Аверроэсе, нежели способен держать в своих руках скипетр столь воинственной империи. Такова достославная и героическая решимость нашего короля начать священную войну. А поскольку он делает это не только как монарх великой земной державы, но и как солдат воинства Христова, он начинает со смирения и готов ради этого дела просить мира из рук других христианских королей. [59]

Остается сказать о том, что является не столько существенным предметом обсуждения, сколько просьбой чисто формального характера, с которой наш король обращается к вашему государю. Наш король (как известно всему миру) является сюзереном герцогства Бретань. Вопрос о бракосочетании наследницы престола этого герцогства надлежит решать ему как ее опекуну. Речь идет о частном наследственном праве, а вовсе не о государственном деле. И тем не менее (чтобы ничто не омрачило его отношений с вашим королем Генрихом, в котором он хотел бы видеть свое второе “я” и быть с ним вполне заодно) он просит о том, чтобы с милостивого дозволения вашего короля он мог распорядиться в вопросе о браке своей подопечной так, как он сочтет за благо, и в соответствии со справедливостью мог считать недействительным навязанный и притворный брак с Максимилианом. Вот, милорды, все, что я имею сказать, и прошу простить мне неискусность моих речей».

Таким образом, французские послы, усердно выказывая благорасположение со стороны их короля и не жалея подслащенных слов, пытались смягчить все разногласия между двумя королями; при этом они преследовали две цели: одна состояла в том, чтобы наш король сохранял спокойствие до тех пор, пока не состоится бракосочетание в Бретани (а оно было ни чем иным, как летним плодом, который, как они полагали, почти созрел и вскоре будет сорван); другая была рассчитана на более длительный срок и состояла в том, чтобы привести его в такое состояние духа, чтобы он никак не мог помешать походу в Италию.

Лорды Совета сохраняли молчание, лишь выразив уверенность, что послы не станут ждать какого-либо ответа прежде, чем они доложат королю. И с этим они покинули Совет.

Король не знал, что и думать о брачных делах в Бретани. Он ясно видел, что французский король стремится подчинить герцогство своей опеке, но его удивляло намерение этого короля связать свой дом браком юридически сомнительным, особенно если учесть, кто был его наследником ¹⁰³. Но, взвесив то и другое, он решил, что Бретань потеряна ^72*, однако при этом вознамерился извлечь для себя выгоду как из бретонских дел, воспользовавшись ими как поводом для войны, так и из дел неаполитанских, используя их как средство обеспечения мира, ибо был прекрасно осведомлен о том, сколь тверды намерения французского короля в этом направлении. Поэтому, посовещавшись несколько раз с членами своего Совета и не желая вполне раскрывать свои планы, он дал указания канцлеру относительно формального ответа послам, сделав это в присутствии своего Совета. После же этого, позвав к себе одного канцлера, велел ему говорить таким языком, который годен только для переговоров, обреченных на провал, а также специально предупредил, чтобы не было сказано ни слова против похода в Италию. Вскоре после этого послы были приглашены в Совет, и лорд-канцлер обратился к ним с такого рода словами: [60] «Милорды послы, по королевскому повелению я отвечу на Ваши, милорд приор, искусные речи, и ответ мой будет краток и недвусмыслен. Король не забывает любви и дружбы, которые в прошлом связывали его с вашим государем. Но нет нужды повторять это, ибо, если все между ними остается по-прежнему, хорошо, если же что-то изменилось, то не словами это можно исправить. Что касается бретонских дел, то король находит несколько странным, что французский король говорит об этом как о своей заслуге. Ибо эта заслуга состояла лишь в том, что он воспользовался нашим королем как инструментом для того, чтобы захватить врасплох одного из его ближайших союзников. Что до вопроса о браке, то король не стал бы в это вмешиваться, если бы ваш господин прибегал для заключения брака к помощи книги ^73* а не меча. Что касается Фландрии, то если бы бургундские подданные начали с того, что обратились к вашему королю как к своему сюзерену с жалобой, то в этом была бы видимость законности. Но сначала лишить свободы своего государя и умертвить его слуг, а затем обратиться в жалобщиков — это что-то новое в судопроизводстве. Король говорит, что, как он твердо помнит, когда французский король и он обращались к шотландцам (поднявшим меч на своего короля), оба они говорили иным языком и подобающим монархам образом выразили свое отвращение к покушениям подданных не персону или авторитет государей. Но, милорды послы, в итоге суждение короля по этим двум вопросам сводится к следующему. С одной стороны, он никоим образом не получил от вас удовлетворения в связи с ними, а с другой — он не относится к ним настолько серьезно, чтобы из-за них отказываться от переговоров о мире, если удастся договориться по всем остальным вопросам. Что же касается неаполитанской войны и задуманного похода на турок, то король повелел мне заявить ясно и определенно, что он всем сердцем желает любезному своему брату, французскому королю, чтобы все ему удавалось в соответствии с его надеждами и благородными намерениями, и как только он услышит, что французский король готов к походу в Грецию, то, как ныне ваш господин изволил сказать, что он просит мира у нашего короля, так и король тогда будет просить его о возможности участвовать в этой войне. Но сейчас, милорды послы, я должен предложить на ваше рассмотрение кое-что от королевского имени. Ваш господин король научил нашего короля тому, что говорить и чего требовать. Вы говорите (милорд приор), что ваш король вознамерился вернуть себе незаконно отнятые у него права на Неаполь и что если он этого не сделает, то он не сможет ни защитить свою честь, ни дать ответ своему народу. Представьте себе, милорды, наш господин король то же самое повторяет вам, но в отношении Нормандии, Гиени, Анжу, да и самого королевства Франции. Я не могу выразить этого лучше, нежели вашими собственными словами. Если поэтому французский [61] король согласится, чтобы права нашего господина короля на Францию ¹⁰⁴ (или, по крайней мере, выплата денежной компенсации за эти права) стали предметом переговоров, то король согласен продолжить обсуждение других вопросов, в противном случае он отказывается вести переговоры».