Библиотека сайта  XIII век

ВАСИЛИЙ БАРАНЩИКОВ

НЕЩАСТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАСИЛЬЯ БАРАНЩИКОВА, МЕЩАНИНА НИЖНЕГО НОВГОРОДА, В ТРЕХ ЧАСТЯХ СВЕТА: В АМЕРИКЕ, АЗИИ И ЕВРОПЕ С 1780 ПО 1787 Г.

1780 года в генваре месяце взял Василий Баранщиков от городового магистрата на год пашпорт и поехал в Ростов с кожевенным своим товаром на ярмарку, бывающую там великого поста на второй неделе, или в так называемое первое соборное воскресение, где продолжается более двух недель. Там продал он свой товар за 175 рублей и получил деньги, в коих состояло все его имение; но сии деньги у него украдены, и он, печалясь о покраже, продал в Ростове двух своих лошадей за 40 рублей и нанял в Санкт-Петербурге попутного извозчика за 15 руб. в намерении поправить свое состояние, вступя к кому-нибудь в услужение. Туда приехал марта в последних числах 1780 года; в скором времени нашел для себя службу и нанялся у его превосходительства Михайла Савича Бороздина и г. коллежского советника Василия Петровича. Головцына с компаниею ехать на собственном их корабле с мачтовым лесом к французским берегам города Бурдо и Гавр де Грас ¹ [107] матросом с зарплатою кроме пищи на каждый месяц по десяти рублей.

Приготовляясь к отплытию, на корабле все нанятые матросы работали такелаж; то есть: вили веревки, вязали блоки, шили паруса и прочее более двух месяцев. Построенный в Санкт-Петербурге на Охте неоснащенный корабль должны были нанятые матросы по уговору с хозяевами провесть в Кронштат, где оный, оснастив, нагрузили мачтовыми деревами под присмотром шкипера иноземца. Из Кронштата в половине сентября 1780 года отправились Балтийским морем, а за противными и бурными ветрами приплыли в Зунд ², владения Короля Датского, к столичному городу Копенгагену уже в исходе ноября месяца, где остановясь, надлежало капитану корабля для осмядесяти человек матросов, на его судне бывших, запастись водою и съестными припасами, сушить сухари и прочее.

Декабря 12 дня 1780 года с корабля отпущен был он, Баранщяков, с другими матросами в самый город Копенгаген для покупки себе надобного и, идучи из города один на свой корабль, зашел в питейный дом под вечер, как свойственно русскому человеку, выпить пива, где увидел двух человек датчан, кои ему приветствовали и ласкали, говоря с ним своим языком; но он не разумел и отвечал им одними знаками, что пора ему идти на свой корабль. Те двое датчан увидели, что он россиянин, и с чрезвычайною ласкою просили его пить водку и пиво, и он у них пил. Прошло не более получаса, как явился в тот питейный дом нарядный плут, который, увидев его, Баранщикова, стал говорить весьма чисто по-русски, и первое его было слово: «Здравствуй, брат! Здорово ль ты живешь? Откуда и куда плывете?» Потом стал просить питьем, и все четверо пили; прошло уже часа два ночи, и тогда в питейном доме никого, кроме их обоих, не осталось. После того произносил он о ток двух датчанах разные похвалы, что они люди богатые и он у них более десяти раз бывал на корабле в гостях, а нынешний день хотел их просить к себе, но не стал и нечаянно пришел сюда в питейный дом и здесь их нашел; потом советовал ему с ними познакомиться и быть дружну для того, что будто они русских очень любят.

Баранщиков по такому откровенному случаю спросил его: «Откуда ты, брат, и как твое имя?» На оное сказал сей обманщик: ”Я русский из Риги и сюда приехал на галиоте ³ рижского купца Венедикта Ивановича Хватова”. Переговоря же с товарищами по-датски, стал его, [108] Баранщикова, звать на их корабль, также и те двое датчан усиленно знаками просили и ласкались, а он подтверждал своими вымыслами, что можно ему возвратиться, ночевав у них на корабле, завтра поутру весьма рано. Он отговаривался недосугами, что надобно сухари сушить и что за отлучку будет наказан; но сей нарядный плут уласкал его, и он согласился пойти с ним вместе на их корабль, и так все четверо из питейного дома пошли и часа в три ночи, пришедши к пристани, переехали на шлюпке и взошли на корабль, где тотчас свели его, Баранщикова, в интрюм ⁴ и приковали за ногу к стене корабля. Неожидаемый такой поступок открыл ему глаза, что он слепо поверил словам оною обманщика, и сколько ни старался избавиться, как разными угрозами, так и ласковым прошением у датчан, чтоб они его отпустили, но они не уважали ничего, притворяясь, будто не разумеют, а велели ему перестать кричать и что он за то весьма больно бит будет. Между тем увидел на другой стороне корабля еще шесть человек прикованных: одного шведа и пятерых немцев из Данцига, о коих узнал после, когда уже плыли в Америку и употреблены все обще с ним в матросскую должность на датском корабле.

На другой день после полудни, в горестном отчаянии будучи и сидя прикован внизу корабля, увидел пришедшего к нему обманщика, который стал говорить: «Вот, брат, попался в гости». Выговоренные такие слова огорченному печалию подали случай проливать горькие слезы. Сей нарядный плут, увидев его в таком состоянии, стал улещать: ”Не бойся, тебя везут в Америку, и будет житье доброе, весьма много там алмазов и яхонтов, и не опасайся ничего; я и сам лет пятнадцать странствовал и так же, как и ты, был отвезен, но ныне, слава Богу, вместе с двумя хозяевами датчанами, Карлом Сритценом и другим, Германом, товарищ; ты видишь, что на корабле нашем нагружено железо, пенька, лен и прочее; теперь я тебе откроюсь: мое имя Матяс, яли Матвей, и я родом поляк; тебе же ничего не будет, и как только, снявшись с якоря, проплывут брант-вахты ⁵ здешнего датского владения, называемые Гелсин-Норд и Гелсин-Бор ⁶ то тебя раскуют; они отсюда не далее тридцати верст”; что по его словам так и сбылось. Уговоря его, напоили французскою водкою и пуншем и накормили кашицею.

Четыре дни, как взят он был на корабле обманом, простоявши, снялись с якоря, проплыли брант-вахты, и тогда всех их семерых: одного шведа, пятерых немцев и [109] его седьмого — расковали и одели в свое матросское платье, заставив отправлять должность матросов. На брант-вахтах никакого осмотра в корабле за подарки от них не было, а только подъехала шлюпка, в которую когда сбросили хозяева несколько серебряных денег, то она и возвратилась. На датском корабле из Копенгагена плыли они Северным океаном более пяти месяцев, не заходя никуда и не видев с корабля своего земли и никаких островов; ибо только единожды в ясную погоду на левой стороне заметили стоящие в аглинском канале на якорях корабли весьма в дальнем расстоянии и в июне месяце 1781 года приплыли в Америку к острову Санкто-Томас ⁷.

Тут высадили на берег и поверстали его, Баранщикова, в солдаты.

Сей остров владения датского: там обучали его ружьем месяцев около двух и производили жалованья в сутки по 12 штиверов ⁸ датской серебряной монеты, перемешанной с медью, а каждый штивер на российские деньги стоит 2 копейки; по жаркости климата тамошнего нельзя носить другого платья, кроме парусного, и все датские солдаты на острове Санкто-Томас или святого Фомы одеты в парусный мундир. Там будучи приведены к присяге в церкви при коменданте пастором, или священником, все семь человек, то есть один швед и пятеро немцев, а он седьмой, целовали в кирке, или церкви их, вместо Евангелия корабельный флаг нынешнего владеющего Ею Величества Короля Христиана VII с изображением креста Господня; держали же самый тот флаг все семеро за конец, а пастор читал молитвы, по окончании коих к тому кресту приложились; потом отдали в команду офицеру и спросили его, как имя; он сказал, что зовут его Васильем; но не могли начальники сего слова понять и нарекли ему имя Мишель Николаев, так он, Баранщиков, при перекличке по списку с прочими солдатами и отзывался в строю ученье, когда его с теми товарищами обучали ружьем. Сверх жалованья производили печеного хлеба по фунту и литру самого плохого, по их названию шкофта. Оный гораздо хуже нашего российского, да и черен, ибо состоит из произрастания, называемого датчанами платна банана, и варили кофий всякое утро по нарочитой ⁹ чашке с сахарным песком; банана очень сытна, оную можно есть, кроме сырой, соленую, вареную, печеную и жареную, и дерево сего произрастания подобно несколько видом нашему еловому дереву, а плод оного сырой вкусом как огурец и бывает длиною в пол-аршина, толщиною не более [110] нашего большого огурца, кожа на нем зеленая; дерево же высокое, ровное, и листья аршина в три и так легки, как трава, одним листом можно постлать и одеться: дерево, впрочем, так кропкое ¹⁰ что можно большим ножом или солдатским тесаком перерубить не более как с разу по мягкости его: чрез один год опять оно вырастает и при носит плоды.

В Санкто-Томасе растут еще плоды, называемые кокосовые орехи, кои известны в Санкт-Петербурге, да и всем почти россиянам: на каждый день производили всем солдатам по одному ореху, они весьма вкусны, дерево их высоко и очень крепко, высотою как наша большая сосна и растет на полях; жители сего острова собирают с него орехи. Там водятся обезьяны, кои научены и воды в домы носить; с маленьким сосудцем кокосовых орехов посылают на колодцы их, и они исправляют весьма верно свою должность. Дикие обезьяны как скоро примечены будут на дереве кокосовом или близко оного, то обитатели острова Санкто-Томаса приходят к кокосовому дереву и нарочно обезьян пугают, дразнят, мечут в них небольшими камешками; напротив того, обезьяны с дерева кокосова бросают проворно спелые орехи, которые они подбирают; там не более стоит орех двух копеек или штивера: растет еще в Санкто-Томасе сахарный тростник; простолюдины наши думают и называют оный плод сахарным песком и будто есть сего песку целые горы; но плод сей подобен российской траве ангелике ¹¹ или, попросту назвать, борщу или коровнику, которая растет на мокрых местах большею частью, нежели на гористых, и кою малые ребята рвут и, очистивши кожу, едят; а американских природных жителей оного острова и арапов ребята, срезавши сахарную трость, едят и сосут сладость патоки, разрезав на части; взрослые же американцы подрезывают тростник месяца чрез три во всякое время, и он опять вторично вырастает; они его не сеют и не садят, но сам оный вырастает срезанный, из него вяжут пучки и сделана у них машина по русскому названию жемы ¹² коими всю патоку выжимают и варят в котлах медных на огне, а она садится в песок, который они кладут в бочки, сделанные из дерева, привозимого из Дании в досках, а тамошнее дерево не годится, ибо весьма крепко, а особливо самшит, вернебук, или красный сандал, и прочие.

Кофий на оном острове растет в немалом изобилии при морских заливах на деревах небольших, кои подобны нашей сливе или вишне и самой молодой яблоне, [111] величиною не более аршина в два и три. Американцы и арапы, Санкто-Томасские жители, сбирают с сего дерева плоды, постилают под него полотно или худые паруса и дерево трясут легонько; в каждой веточке находится их два зернышка, по почищении коих сушат на солнце и веют по своему обыкновению лопатою, чтоб отстала чешуя, противу ветру; они не садят также и не сеют кофию, но оное там самородное.

Баранщиков никак не мог приобыкнуть к датскому языку и сделался непонятен в учении ружьем, за что хотя его товарищей рекрут часто бивали палками, но он был извиняем и не был бит чрез два месяца вместо чего, однако же, из оного острова променяли его в острова гишпанскою владения Порторико ¹³ не в дальнем оттуда расстоянии.

В Порторико послан он из Санкто-Томаса на небольшом корабле, куда приехал чрез двое суток, и за него гишпанский генерал, или комендант, подарил датчанам двух арапов.

В Порторике служил он при кухне генеральской в черной работе, то есть рубил дрова, чистил кастрюли и котлы, носил воду и другие исправлял работы около полутора года, то есть до половины 1783, доволен будучи пишею и всем. Как скоро привезен он был в Порторико, то его заклеймили в присутственном месте на левой руке:

1) святою Мариею, держащею в правой руке розу, а в левой тюльпан, 2) кораблем с опущенным якорем на канате в воду, 3) сияющим солнцем, 4) северною звездою, 5) полумесяцем, б) четырьмя маленькими северными звездами, 7) а на кисти той левой руки осьмиугольником, 8) клеймом, означающим 1783 год, 9) буквами М. Н., то есть Мишель Николаев, или Михайло Николаев; от сего бывает весьма чувствительная боль: ибо такими маленькими железными машинками, с иглами сделанными и натертыми порохом, когда заклеймят, кровь течет и сутки трои рука несносно болит, и смыть или стереть пороху ничем не можно. Научась говорить по-гишпански к неожидаемой радости в одно время был он вопрошен по гишпански генеральскою супругою: «Есть ли у тебя отец и мать и нет ли жены?» Тогда он, став пред нею на колени и проливая слезы, отвечал ей для приведения в жалость, что он имеет отца, мать, жену и троих маленьких детей. Великодушная госпожа, сжалившись на его состояние, обещала ему у своего супруга испросить свободу, что в скором времени и исполнила. [112]

Ему дан пашпорт печатный на гишпанском языке, в котором он именован: московитин Мишель Николаев — и награжден от генерала 10 песодорами ¹⁴ монетою гишпанскою, по российскому счету тринадцатью рублями. С тем пашпортом нанялся в Порторике на италианском купеческом корабле в Европу плыть в Геную матросом и на том корабле плыл Северным океаном около трех месяцев.

1784 года в генваре месяце схвачены они были в океане тунизскими разбойниками, или инако называемыми мисирскими турками ¹⁵ живущими в Африке. Не могши противиться силою, товары и все осьмнадцать человек взяты в полон. Мисирские турки имели тогда войну с венецианами и одного из трех матросов, италианца, тот же час, как овладели кораблем, сбросили в море по причине той, что он знал их язык и говорил им с угрозами. По разделении добычи четырех человек принужденно обрезали в магометанскую свою веру, в том числе и его, Баранщикова, и заклеймили солнцем на правой руке железною дощечкою с иглами, натертою порохом. Он достался на часть корабельному капитану Магомету, и нарекли ему имя Ислям: он был скован, когда достался в полон, более десяти часов на турецком корабле. Из Северного океана проехали они чрез пролив Гибралтарский, Средиземное море, Архипелаг, или Морею, острова Кандию и Кипр в Азиатическую Турцию и пристали в заливе Кательском в порте города Вифлеема, Продолжая путь с лишком два месяца. Капитан Магомет имел свое жилище в городе Вифлееме, у которого служил он, Баранщиков, с лишком год и восемь месяцев и варил кофий иногда в день раз до пятнадцати. Магомет имел четырех жен.

Трудная должность кофишенка ¹⁶ заставила о нем, Баранщикове, из оных четырех жен Магометовых всякую за его усердную службу и почитание, им отдаваемое, весьма сожалеть: он, рассказывая им свои приключения, приводил всех их часто в слезы. Наконец сделались они к нему откровенными и жалостливыми ради того, что имел жену и троих детей... Вопрошают они его: «Что то есть Россия? И как живут Россияне?» Он же, приметя их слабость, сделал смешное и по их названию чудное дело: в один раз сварил из сарацынского пшена глиняный горшок каши и положил тюленьею жиру; та каша разопрела, и у него горшок треснул; а он в небытность Маюмета призвал тех его четырех жен и сказал: ”Посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу, у нас [113] коровье масло весьма дешево, не так, как здесь, я принужден есть с тюленьим жиром”, они удивились тому, а он нарочно съел горшок каши и встал как будто голоден; лишь только пришел домой Магомет-паша, то они рассказали, что Ислям, твой слуга, съел крутую кашу при нас с тюленьим жиром; Магомет, равно как и они, удивился, смеялся, хохотал и, не поверив своим женам, сказал, что должно брюху треснуть, когда Ислям столько съел каши; призовите вы его, я сам расспрошу, правда ли это.

Баранщиков призван был при четырех ею господина женах и в своем кушанье не заперся. Капитан Магомет, смеясь, говорил ему по-турецки: «Ислям Баша! Нероды Чок Екмель? (то есть: как ты кашу ел, то треснул горшок, я думаю, что и твое брюхо также треснет). Баранщиков с веселым видом отвечал ему: «Я еще два горшка таких же съем». Магомет сказал на то: ”Подлинно россияне крепки, и как я по слуху знаю, в прошедшую войну сожгли они у нас в Чесме ¹⁷ флот, разбили нас, всех наших витязей умертвили на сухом пути за рекою Дунаем и перед Дунаем; мы где ни посмотрим, то везде россияне, в горах и в расселинах земных, куда ни поворотимся, куда ни пойдем, то они везде нас разбивают, берут в полон и отсылают в свои города; скажи мне, пожалуй, отчего вы столько сильны?”

Баранщиков, бодрясь случаем, вздумал изрядную ложь, сказан ему: ”Наши солдаты, или янычары, презирают смерть; у нас есть трава, растущая в болотах, и когда янычар идет на войну, лишь бы только ее отведал, то один уже напустят на двести ваших турков, я сам такой же, меня ты не подумай удержать; я тебе служу год и два месяца, а ты, Магомет-паша, должен, по повелению великого Пророка Магомета, чрез семь лет отпустить меня на свободу и дать мне награждение, тогда-то я куда хочу, туда и пойду”. Совесть Магомета изобличала, и он в замешательстве увещевал Баранщикова так: «Ислям, нам с тобою нечего браниться и ссориться, мне только удивительна кажется твоя каша; я созову гостей, и ты, пожалуй, свари ее и при них покушай». Такая потачка сделала его на некоторое время счастливым: он каждый день варил для себя крутую кашу, и как не всякий горшок лопал, то умудрился он покупать пузыри и нарочно кричал, что каша поспела, и, положа пузырь на огонь, производил такой звук, будто бы горшок лопнул; те же четыре женщины-турчанки прибегали к нему тогда - в кухню, а он, разбив горшок чем-нибудь, смешил их, так [114] что и капитан Магомет-паша, нарочно созывая к себе гостей, приказывал ему каши при себе съедать, а они даривали ему за то по нескольку денег.

Наконец вздумал он от Магомета-паши в печали о своем отечестве России, христианской вере, жене и малолетних троих детях, незабвенно в сердце его обращавшихся, бежать в Россию; но как от Магомета-паши ушел он, не взяв у него ничего и не зная дороги, куда идти, то и пойман был на третий день турками и приведен к нему, Магомету-паше, за что больно был бит шамшитового дерева по пятам палками и не мог ходить более месяца, но ползал: при исполнении над ним сего наказания просил и кричал он ”Помилуй, батюшка!” на турецком языке; однако не переставали его бить до тех пор, пока свирепость и злоба Магометова не укротилась, который приговаривал притом: «Я не тебя бью, а твои ноги, они виноваты, что ты бежал, ты, конечно, забыл, что ты мусульман и должен жить у меня». Как всякий грек, под владением турецким живущий, умеет говорить по-турецки, то и он, как скоро выздоровел, несмотря на свои мучительные побои, пошел на корабельную пристань города Вифлеема и, увидя на одном корабле греческий флаг, пришедши к хозяину оного греку Христофору, рассказал все свои нещастии на турецком языке, не зная по-гречески; добродетельный грек Христофор, услышавши, что он россиянин и злополучный человек, принял во уважение его нещастие и учинял притом ему следующее наставление: «Так как ты живешь у богатого господина, то отнюдь ничего из дому не бери; приходи же ко мне на корабль чрез четверы сутки ночью часа в два, и как будет ветр благополучный, то мы, снявшись с якоря, пойдем прямо в море». За отвоз же с него ничего не требовал, кроме одного услужения на корабле в матросской должности до Царя-града, а по приезде туда обещал и в том устоял подлинно, что он свободен остался, наставя его явиться к Российскому Императорскому Министру.

По приказанию добродушного Грека он исполнял и пришел в назначенное время на корабль, где сокрыт был в тайнике близ каюты. Снявшись с якоря, пошли в море в четвертый день блаюполучно и приехали к городу Яффе, лежащему в том же Катальском заливе, чтоб сыскать в сем городе православных христиан для поклонения в святом граде Иерусалиме гробу Господню; поелику в Яффу многие из христиан европейских, то есть италианцы, португальцы, французы, венециане и другие, [115] приезжают, но тут не застали они никого и по причине сей должно было простоять им в порте города Яффы две недели с лишком. Хозяин корабля, грек Христофор, решился с двадцатью человеками европейцев, по разным случаям за своими нуждами пришедших, а не для богомолия, идти сухим путем во святый град Иерусалим, который от Яффы отстоит не далее ста пятидесяти верст; его, Баранщикова, взяли с собою, а такие европейские христиане скопляются для безопасности от злодеев, или разбойников, в пути. Во Иерусалим пришли они в третий день, но, к нещастию, не нашли там почти никого, кто бы в силах был заплатить положенную султаном подать для поклонения во святом храме гробу Господа Иисуса Христа; ибо султанская стража, гроб и храм Господень стерегущая за малую плату, собравшихся нескольких христиан не допустила никак к поклонению гробу Христову.

Город Иерусалим стоит в полуденной полосе на пещаной и каменистой земле; большею частию строение в нем деревянное, тут есть развалины старинной крепости из дикого камня, достойной удивления по величине своей. Но как он, Баранщиков, не имея понятия о строении крепостей и быв только трои сутки во Иерусалиме, не может дать ясного понятия, кроме как о строении обитателей иерусалимских, то объявляет, что сей город не более имеет в окружности обывательских домов, как версты на четыре. Между тем спросил он на турецком языке добро душного грека Христофора: «Жаным Баба? Не боюк Бу джеми» (то есть какая это церковь великолепная, батюшка?) На что оный отвечал ему: сия церковь именуется Святая святых. Потом он сказал ему: пойдем же в нее и помолимся, на сие отвечал Христофор грек: нас в нее не пустят, где молятся только турки и сам здешний иерусалимский паша всякую неделю по пятницам, по их названию джемяду, с великим благоговением, Близ той церкви есть ворота, из дикого камня состроенные, в которые Господь Христос въезжал на осляте, и о той же церкве сказывал ему грек Христофор, что оная стоит на полдень алтарем. С Христофором ходил он в Иерусалим во все три дня в разные церкви и молился, и как некогда спросил он его об одной церкви, как ей наименование, ибо она великолепна и красива, а снаружи стены у ней расписаны греческой работой образами, то он сказал ему: сей церкви наименование Вазар Дюн, или Воскресение Христово. Баранщиков из любопытства той церкви [116] Воскресения Христова обошел одну стену и намерял двести двадцать шагов, а вкруг ее, он думает, более семи сот шагов. Полагая ж в каждую российскую сажень по обыкновенному исчислению три шага, то сия церковь Воскресения Христова будет в окружности с лишком в двести тридцать сажень. В сей церкви находится гроб Господень.

Хозяин его Христофор, сожалея и соболезнуя о нем так, как отец о своем сыне, что он неволею обрезан, бывши полонен турками на корабле, в магометанскую веру, привел его к греческим священникам в святом граде Иерусалиме в часовню, стоящую недалеко от церкви Воскресения Христова, которые, по исповедании им всего с ним случившегося, приказали сторожу заклеймить на правой его руке образом распятия Господня на доске железной с иглами, натертой порохом; от сего удара доски железной, или клейма, весьма чувствительно потекла из руки у него кровь; после того сторож отнял сию железную доску минуты чрез две, а сутки трои чувствовал он чрезвычайную боль от сего заклеймения. Священники оные протолковали или объявили ему потом в наставление, что он уже с того времени свободен от Магометанской веры, и когда заклейменную свою руку покажет лишь туркам и другим магометанам, то они будут его презирать и гнушаться, а особливо если к чему он прикоснется или возьмет что, то оную вещь должны они, по закону Магометову, продать или бросить, а не иметь в своем доме.

Еще видел он там церковь без верху Св. Архистратига Михаила, и грек, его хозяин, сказывал, что она давно уже в запустении и что там был прежде монастырь, но турками уничтожен и монахи из сего монастыря разогнаны или побиты.

Из святого града Иерусалима с великим прискорбием, что не удостоился лобызать гроб Господень, возвратился он с помянутым своим хозяином в Яффу чрез трои сутки. Из порта сего города пошли водами кипрскимви и кандийскими, а в правой стороне оставался у них остров Корфу и залив Тарентский, откуда пустились в Адриатическое море, или залив Венецианский, и наконец приплыли в Венецию чрез двадцать пять дней для торгу.

Там надлежало им запастись припасами, где и простояли они в порте венецианском недели с четыре; строгость и наблюдение должного порядка в Венеции о каждом приезжающем, заставили и его, Баранщикова, отвечать:

”Откуда он родом? и по какому случаю находится на корабле греческого купца?” По семувопросу должен он [117] был все свои приключившиеся нещастии объяснить Венецианскому правлению и показать печатный пашпорт, данный ему от испанского генерала и коменданта в острове Порторике; и как он на италианском корабле взят с прочими в полон турками, обрезан на корабле в магометанскую веру, увезен в Вифлеем, был невольником у турка Магомета, заклеймен на правой руке солнцем и что добродушный грек Христофор увез его тайно из Вифлеема города на своем корабле и пашпорт испанский хранил он, Баранщиков, при себе, не объявляя никому, то Венецианское правление по сему неложному доказательству соблаговоляло дать ему свой печатный пашпорт с изображением на оном почивающею в Венеции Святого Апостола и евангелиста Марка. Там многие благоприятствовали ему и удивлялись странным случаям, с ним последовавшим; он же, имея два пашпорта, Венецианский и Испанский, мог бы от хозяина своего удобно и отстать; но как условие, чтоб плыть ему до Царя-града матросом, так и опасность, которой подвергал он жизнь свою за него, препятствовали ему не устоять в данном им слове; ибо когда бы он с ним пойман был, то оба они не избегли бы смертной казни.

Оставив Венецию, отплыли они обратно в Азию, сперва приставши в Европе к Фриульскям берегам ¹⁸ у города Триеста, а из Триеста чрез неделю отправясь в Микулу, где находился Российский Консул из славонцев г. Контжуан ¹⁹ к коему он, Баранщиков, ходил и рассказал свои нещастии и что ныне на корабле греческого купца едет в Константинополь, прося его, Контжуана, о покровительстве, на что оный сказал ему: я скоро поеду в Царь-град и тебе рад сделать всякую помощь, только ты явись там к Российскому Императорскому Министру Якову Ивановичу Булгакову ²⁰. Ободрен будучи сим случаем, пришел он на корабль, радуясь, что может скоро увидеть свое отечество. Из Микулы отправились они чрез восемь дней в Жмирну, или, по европейскому выговору, Смирну ²¹, город, лежащий в Азии под 45 степенью долготы и 36 степенью полуденной широты, который ему так понравился, что он расхвалить его довольно не может. Продавая помянутый грек Христофор сарацынское пшено, мисирские сабли и кинжалы, стоял в Смирне две недели. Смирна имеет все деревянное строение прекрасное, и тут отправляется великий торг, и от всех европейских дворов во оном живут поверенные в делах, или консулы, как-то: российский, испанский, италианский, [118] аглинский, французский и прочие, да и самые лучшие домы на пристани корабельной их, консулов. Из Смирны чрез Морею приплыли в Дарданеллы, а из Дарданелл в Белое, или Марморное, море и пристали в порт Константинополя, имев плавание из Смирны до Царя-града не более трех недель и не заходив ни к какому порту или городу.

Грек Христофор по прибытии н Константинополь тот же день отпустил его, Баранщикова, с своего корабля, поблагодаря за службу, но ничего в награду, даже ни одной копейки, не дав. На другой день пошел он в Перу, или по-турецки называемую улицу Галата ²² Юкарда, стоящую на горе, где обитают все европейские министры; прибыв туда и нашедши дом Российского Императорского Министра, Его Превосходительства Якова Ивановича Булгакова, не мог к нему явиться для того, что он в то время не жил в самом Царе-граде по причине случившейся моровой язвы, а имел свое пребывание на мызе Буюхтур ²³ называемой, расстоянием верст на тридцать от Константинополя близ Черного моря, в коей и все Европейские Министры живут, убегая морового поветрия, куда уже никого не пропускают.

Тогда Баранщиков в доме Его Превосходительства предстал домоправителю и изъяснял ему все обстоятельства, что он принужденно обрезан по магометанскому закону и добродушным греком Христофором тайно увезен из Вифлеема на корабле; но сей г. домоправитель не подвигнулся примером того грека, а приказал, чтоб он никогда в дом Императорского Министра не ходил, претя ²⁴ его отдачею, буди придет, под турецкую стражу, сказав ему притом с негодованием: «Как бы то ни было, что ты магометанский закон самовольно или принужденно принял, нужды нет вступаться Его Превосходительству: много вас таких бродяг, и вы все сказываете, что нуждою отурчали». Баранщиков в доказательство своей невинности хотя и сказывал ему, что он имеет два пашпорта, первый из острова Порторико испанский, а другой от венецианского правления, но он ничего не уважал, а только повторял своими угрозами, что если станет он докучать, то непременно отдаст его под турецкую стражу.

Чаявший, но не получивший защиты и обремененный крайнею бедностию, пошел он в унынии и слезах, не находя иного способа, как только идти в часть города Константинополя, которая от вливающего воды свои Черного моря, или пролива, соединяющегося с Белым морем, [119] обнесена каменною стеною, составляющею великую окружность, где все европейцы, азиятцы и другие народы имеют свое жилище, как-то: россияне, немцы, французы, венециане, армяне, агличане, греки, жиды, болгары, сербы, арнауты ²⁵ и прочие, и, сыскав там для себя работу на корабельной пристани, был у оной более месяца и имел от нее свое пропитание, получая иногда в день по два левка ²⁶ то есть по рублю двадцати копеек; пища же ему по дороговизне харча в Константинополе, как умеренно он ни жил, с лишком один левок на хлеб, мясо или рыбу, а на обувь и одежду очень мало оставалось, потому что в пятницу запрещено от турков работать, а в воскресение по греческому закону не работают; туфли же, или коты, по турецкому названию емени, стоят тут дорого, и их нельзя проносить более трех недель.

В одно время пошел он на российский гостиный двор, где более ста лавок построено деревянных и где продают юфть ²⁷, масло коровье, мед, мыло, железо и прочее, в чаянии, не найдет ли себе какого избавления, чтоб уехать на корабле в Россию, о чем и разговаривал с купцами российскими по некоторым временам, ходя в греческом платье и изъявляя им нещастные свои приключения; но всяк из них сомневался, чтоб он мог без подвержения себя великой опасности уехать, по той наипаче причине, что был многим туркам знаком. В таких колебаниях, для него неприятных, препроводил он житье свое более полутора месяца в Константинополе; потом нечаянно увидел он двух человек на Галате близ гостиного российского двора в турецком платье, которые говорили по-русски весьма изрядно; он, подошед к ним, будучи одет в бедном грече ском платье приличном матросу, сказал им: «Здравствуйте, господа, никак вы были русские?» Они ему на то отвечали: ”Ты угадал; скажи нам о себе: кой город?”.—”Я нижегородский мещанин,— ответствовал он,— и родиной из самого Нижнего города”. ”Поэтому и мы, брат, тебе земляки,— продолжали они,— мы бывали в Арзамасе сапожниками, сюда же как зашли, того спрашивать тебе не для чего”. Один из них открыл свое имя, сказав: «Меня зовут Гусман, пойдем ко мне в гости, я имею дом, жену и живу хорошо, да и тебе сделаю, может быть, щастие». Такому случаю Баранщиков весьма был рад, надеясь получить от своего земляка какую ни есть помощь.

Пришедши к нему, Гусману, в дом, отстоявший более полуверсты от Галаты в улице, называемой Топаны ²⁸, увидел, что он имеет трех жен; Гусман произносил на [120] христианский закон хулу, увещевал его быть магометанином и забыть свое отечество Россию. Из простодушия Баранщиков открылся, говоря с ним по-русски, что он давно уже принял магометанский закон поневоле, плывя из Америки на италианском корабле, и что взят был в полон мисирскими турками, отвезен в Вифлеем и на турецком корабле заклеймен на правой руке солнцем, знает Магометовы молитвы и бывал в Вифлееме в мечетях турецких, исполняя предписанное законом магометанским принужденно. «Мы давно тебя видали,— сказал ему Гусман,— на гостином дворе у купцов российских и слышали, что ты мусульман. Пожалуй, расскажи нам,— продолжал он,— как ты уехал из Вифлеема; нам такие люди надобны, и нас, русских, очень мало осталось от мору в Царе-граде. Баранщиков, зная, что если будет противоречить, то едва ли избежит беды, отозвался ему так: «Я служил у Магомета-паши, а от него бежал и уехал на греческом корабле в Константинополь».

Вдруг сей бывший россиянин Гусман пришел в смятение и стал говорить с ним по-турецки при трех своих женах: «Для чего ж ты, будучи в Магометовом законе, носишь одежду греческую? Ты знаешь ли, что за сие смерть определена?» Ислям Баранщиков пал ему в ноги и просил помилования, изъяснив, что он по неемуществу и бедности своей не имеет, за что купить турецкого платья. Сей изверг Гусман тотчас оставил его под присмотром своих домашних, а ему грозным голосом сказал: «Я в сию минуту приведу имана ²⁹, то есть попа».

Иман пришел неукоснительно с Гусманом, расспросил порядок дела и все случаи; напоследок решился и сказал:

”Ты, Гусман, дай мне двадцать левков, а я дело сделаю”. Гусман подарил ему те деньги. Тогда иман расписал такую записку: «Что россиянин Васялий, пришед в Стамбул, то есть Царь-град, добровольно принял Магометов закон, научен молитвам и наречен именем Исляма». После чего надели на него турецкую чалму.

Отступник веры христианской Гусман обще с иманом сметили свою прибыль, и по данной записке в руки Гусману, научили его, Баранщикова, чтоб он ничего по-турецки не говорил и отзывался незнанием языка, а только что в четыре дни научен читать иманом Ибрагим Бабою, то есть священником Ибрагимом, одной Магометова закона молитве. [121]

Со лживою от имана Ибрагима запискою, чтоб 20 левков, Гусманом ему подаренных, возвратить с прибылью, повел он, Гусман, его, Баранщикова, к великому визирю ³⁰ который повелел именем своего Государя выдать в награждение ему сто левков за принятие Магометанской веры (каждый левок по 60 копеек), определить его в янычары ³¹ и производить жалованья на каждые сутки по 15 пар, или российских 22 1/4 копейки. После того ходили они с Гусманом к разным господам и к купцам турецким. Гусман приводил каждого в удивление рассказами на турецком языке; его же, Баранщикова, заставлял читать с великим воздыханием так называемые правоверные Магометовы молитвы; таким притворством святости и посредством хождения в мечети константинопольские насбирали они чрез одну неделю по турецкому названию Бир Афта, с пожалованными стами левками из казны султанской 400 левков, а на счет российский 240 рублей; более же по закону турецкому одной недели новоприявшему Магометову веру ходить и просить не позволено.

Гусман, стращая Баранщикова доносом, что он имеет а руке Распятие Христово, говорил ему: «Бедняк ты, Ислям, ежели я донесу только о том, то тебе неотменно будет смертная казнь!» Он же, не зная судебных обрядов Оттоманской Порты, согласился отдать из собранных денег 200 левков, или 120 рублей, чем Гусман, удовлетворя несколько своей жадности, припомнил ему и то, что он за одну записку подарил иману 20 левков и что без того, конечно бы, он пропал. «Довольно с тебя,— сказал ему,— такой же половины; ты видишь, сколько было моих трудов водить тебя по Царь-граду, просить и умолять каждого к подаянию тебе милостыни; теперь живи и служи султанскому Величеству верно и честно». По разделении же денег свел его в казармы к холостым янычарам и отдал в команду чиновнику, по их названию — иок баша.

Коварство и сребролюбие Гусманово вложило ему в голову сожаление о Баранщикове и желание, чтоб он был женат на турчанке, дабы чрез то присоединить своего земляка к себе в родство: он улещал его так: «Женись, брат, на моей свояченице, она девка добрая, а деньги у тебя есть, отец у нее и дом хорош, тебе жить в казармах янычарских весьма трудно, ни обшить, ни обмыть тебя некому будет». Баранщиков согласился на все сии предложения видя себя в неминуемой беде, и жил [122] в казарме янычарской только неделю; тут кормят султанскою пищею один раз в день и дают белый хлеб с вареною из сарацынского пшена кашею, в которой довольно мяса, также табак, сколько кто хочет; а едят десять человек вместе, и при каждом десятке определен иок баша, или десятник, чтоб не было никому обиды в пище, и тут всяк получает и постелю, а больше ничего, В янычарскую казарму всякий пришедший турок может получать пищу, коей остается предовольно, и янычары из добродушия кормят посторонних. Впрочем, ни один янычар не варит сам сей каши и не печет хлебов, но особливые приставники.

Гусман не упустял случая чрез неделю сосватать за него невесту, одной жены своей сестру, именем Айшедуду, которой от роду было лет 18 и у которой были выкрашены ногти красною краскою по примеру всех молодых турчанок, кои имеют всегда лицо покрытое, а только лишь наруже у них одни глаза, и ему нельзя было видеть своей невесты до самого брачного сочетания, какова она лицом. Гусман, чтобы принудить Баранщикова жениться, выдумал хитрое средство, настроив того же имана Ибрагима, который дал лживую записку о принятии им добровольно веры Магометовой, и приведши его с собою в янычарскую казарму, увещевал его, Баранщикова, чтоб он жил как мусульман (правоверный): ”Ты уже янычар,— сказал он,— и в Магометовой вере; непростительно же по закону его быть неженатому, и для того непременно женись”.

У Айшедуды был отец-старик, именем Магомет, и он принят в дом тестев, стоящий в Царе-граде близ Топаны улицы; свадьба же совершена по их обрядам в мечети, причем положено условие: что когда он оставит свою жену, буде она нелюба ему покажется, то должен за платить ей 50 левков, то есть 30 рублей пени; ибо там всякий муж имеет право свою жену бросить или отослать от себя, заплатив по договору деньги; напротив того, муж ничего приданого за женою требовать не должен. Европейские законы сему противны. Сии договоры иманами пишутся по состоянию людей в 500, тысячу и более левков. С Айшедудою турчанкою жил он более осьми месяцев под строгим присмотром тестя и жены своей, тверд ли в вере магометанской, и однажды едва избавился от наказания за неумовение и нечтение молитв по доносу иману (попу) от жены Айшедуды и Магомета, своего тестя. [123]

Из денег своих должен он был давать жене и тестю на пропитание в каждые сутки по 20 пар, то есть 30 копеек, имея по их обычаю кофий, табак и всякие плоды, мясо баранье и говяжье, сарацынское пшено и хлеб печеный белый; плоды же в Царе-граде, кофий и табак очень дешевы. Гусман, его приятель, нередко посещал его в доме и учил, как жить по турецкому обыкновению и не раздражать никогда и ни в чем тестя и жены; покупать же харчевое начал было сам Баранщиков, не зная обыкновения, отчего произошло на него негодование; но Гусман отвратил оное, сказан Исляму: ”Ты давай деньги тестю и жене, то они довольны будут, покупая сами нужное для себя и тебя”. Свирепая Айшедуд всегда подозревала его в вере мусульманской; тесть же старик, отец ее Магомет, временем посторонним людям хвалил почтение, отдаваемое ему всякий день зятем его Ислямом (Баранщиковым).

Служба янычар состоит в том, чтоб ходить им на стражу во дворец султанский, и он хаживал и стаивал на часах у ворот с прочими янычарами понедельно, имея у себя изрядное платье, купленное из собранных денег 200 левков, два пистолета и кинжал; все янычары не имеют в Стамбуле другого вооружения. Он, служа янычаром более десяти месяцев, не был ни ружьем, ни на сабле, ниже стрелять из пистолетов обучаем. Однажды во время своей стражи видел в части дворца, или сераля, выставленную на показание народу в 1784 году одного преступника голову на серебряном блюде, украшенную разными цветами и листьями; ему сказывали, что та голова Натолийского ³² паши и привезена в Стамбул из Анатолии, набитая разными ароматами, и что должно оной простоять на том месте целую неделю, дабы ее народ весь видел: тут прибит был на столбе каменном указ султанский, изъясняющяй преступление его, и стечение народа к сей голове приводило его, Баранщикова, в крайнее удивление и содрогание.

Служа янычаром и ходя на стражу во дворец, нередко он видал, а особливо по пятницам, самого султана и великолепные его выезды верхом на коне в соборную мечеть, именуемую по-турецки Ая София ³³ которая была прежде христианская греческая церковь и именовалась София, или Премудрость Божия. Великолепие султана и окружающих его особу 120 чиновников, блистающих драгоценными каменьями и золотом, не может он совершенно пересказать, а только удивляясь по простодушию своему, говорит, что неоцененное сокровище на всех их сияет. [124] Мечеть Ая София от дворца не более 150 саженей. Шествие султана продолжается с великою тишиною более часа до оной мечети, где молятся он не более получаса, а иногда и меньше.

Однажды послан был Баранщиков с другими янычарами в Дарданеллы для затопления двух военных кораблей, кои, нагрузя каменьямя, затопили нарочно, чтобы пресечь путь иностранным кораблям, не знающим и не бравшим турецкого лоцмана.

В Константинополе весьма строга управа благочиния, или полиция, сколько ему заметить случилось; ибо он, увидя, что у одного хлебника на правой руке нет трех пальцев, спросил его, какая бы тому причина? отчего он и какою болезнию оных лишился? Хлебник сказал ему на то: ”Конечно, ты иностранец и живешь недавно в Стамбуле, хотя ты и янычар; у меня три пальца отрезаны,— продолжал он,— в разные времена за то, что турецкие законы повелевают так: ежели нет против положенного весу хотя в одном хлебе 10 драхм (400 драхм составляют одно око, а око — турецких 3 фунта; российских же 4 фунта и 16 золотников; итак, одна драхма — 3 с небольшим золотника российских), то лишат одного пальца посланные для наблюдения приставы, с коими ходит и палач, который отрезывает пальцы без всякого судебною приговора, говоря, что руки и пальцы виноваты; за З же, 4, 5, 7, 8 и 9 драхм наказывают по пятам палками”; все сие противное человечеству приводило его, Баранщикова, в содрогание; он напоследок и сам видал, что такие чиновники в разных частях города Константинополя ходят и подсылают потаенных людей покупать или хлеба, иди мяса, или кофия, или чего-нибудь другого, и лишь бы продавец кого-нибудь обвесил десятью драхмами, то, пришедши, сии чиновники, изобличив его в том совершенно, велят палачу отрезывать палец, а буде меньше, то бьют по пятам палками. В Константинополе ничего из съестных припасов без весу не продается, например: хлеб в зернах, пшено сарацынское, мясо, масло коровье, виноград и другие плоды, даже и дрова на варение пищи продаются весом, там не знают ни хлебным, ни другим жидким телам меры, кроме весу.

Любезное отечество Россия, вера христианская, внутреннее и наружное самого себя чувствование, воспоминание жены и троих сирых детей в Нижнем Новгороде, к тому еще и то, что принужденно он должен был исполнять Магометов закон под строгим присмотром и наказанием, [125] ежечасно приближающимся, также и образ жизни и нраов российских, несходных с турецкими, повергнули его наконец, Баранщикова, в крайнюю печаль и смущение. Благочестие христианское твердило в совести его раскаяние, что он впал по нещастным своим приключениям в магометанскую веру. В мечетях их нет никакого изображения, чтоб приводить на память благость Божию и удивляться, но только повешены по обеим сторонам небольшие хрустальные лампады, в коих горит масло, чтобы всякому, пришедшему молиться, видно было: пришед в мечеть, всякий должен пасть на колени; он же, как был янычар, то нередко хаживал в сию соборную Ая София мечеть для отвращения от себя мусульманов подозрения.

В отделенном от Константинополя городе Галате унидел он, Баранщиков, нечаянно приехавшего из Санкт-Петеобурга курьера, которого он упросил, рассказав ему все свои нещастия, объявить ему почтовую дорогу, чрез какие рода Оттоманской Порты они ездят. Курьер тот, сожалея о нем, рассказал всю дорогу до самой российской границы и как ему в пути должно поступать или обходиться с разными жителями, как-то: турками, греками, молдаванами и прочими.

Приближалось время быть магометанскому великому посту, по турецкому названию рамазану, который продолжается чрез весь июль месяц. Приходский иман (поп) говорил ему тогда: «Ты скоро пойдешь на смотр к великому визирю и получишь за две трети жалованья 60 левков, тебе должно будет взять еще другую жену, а не довольно иметь одной Айшедуды; не так жить, как живут твои гяуры (то есть христиане, или неправоверные), имея по одной жене; ты можешь содержать из своего жалованья и двух жен; Гусман, твой приятель, научил тебя шить турецкие сапоги, я про то знаю, и ты сверх жалованья получишь очень немало, по крайней мере левка два в сутки, только не ленись работать, твое шитье сапогов многие похваляют, что шьешь ты крепко; женясь же на двух, будешь совершенный мусульман и подозрение на тебя в вере истребится вовсе; я подтверждаю тебе духовною моею властию весьма строго сие непременно исполнить».

Повелением имана умножилось более в нем, Баранщикове, презрение к магометанской вере, и он положил твердое намерение избегнуть всех ее сует: он действительно шил сапоги, научившись у Гусмана, и продавал по 5 и 6 левков, отчего получал изрядный доход, так что в одни [126] сутки приходило ему за работу более левка, то есть 60 копеек; почему можно бы ему продолжать там свою жизнь без бедности и содержать двух и трех жен по примеру Гусмана; но всемогущий Творец устроил жизнь его инако.

Он сохранял два печатные пашпорта, данные ему в Америке и в Венеции. В первый раз оные пашпорты без него найдены были женою Айшедудою и осмотрены тестем Магометом, и когда он пришел домой, то спрашивали его Айшедуда и Магомет, отец ее: ”Что за бумаги, связанные в двух дощечках? Пожалуй, скажи, Ислям Баша?” Он не знал, как из сего вывернуться, и будто хотел утаить то, бывши сам в страхе: почтение к старику Магомету, им отдаваемое, избавляло его, Баранщикова, от всякого подозрения; он молчал, а они на сие говорили ему: ”Что ты от нас таишь, это ваши русские деньги”. Ободрясь Айшедуды и Магомета мыслию, говорил он им, усмехнувшись: «Здесь не у кого разменять их, ибо российские купцы на гостином дворе не берут». Магомет старик советовал ему, чтоб он постарался разменять оные у российских курьеров, кои часто в Стамбул приезжают и скоро назад отправляются.

Пришло то время, что должно было предстать ему, Баранщикову, на смотр в янычарском самом лучшем уборе к великому визирю и получить жалованье; тесть прибрал его тогда весьма чисто и дал ему богатый свой шелковый кушак, или пояс, золотом перетканный, кинжал, оправленный жемчугом, красными и зелеными яхонтами, и два пистолета с золотою насечкою; когда же он взял с собою и те два пашпорта, испанский и венецианский, то жена ею Айшедуда, увидя то, спросила его: на что он берет те бумаги? Он же ей сказал: «Я виделся вчера с российским курьером, который хотел мне за них дать 200 левков, которые ежели я получу, то подарю из них тебе половину!» Она тотчас пала на колени и молилась с великим усердием, чтобы Бог дал получить сии деньги. Расставшись с женою своею таким образом, представлен он был к великому визирю, пред которым и другими начальниками должен читать был разные магометанского закона молитвы и за твердое знание оных получил похвалу и выдачу жалованья 60 левков (39 рублей).

Получив оные деньги, зашел к знакомому греку, именем Спиридон, жившему на Галате, которому давно уже открыл свое намерение, чтоб оставить Царь-град, гнушаясь более всего верою магометанскою, и пойти в отечество свое Россию, презирая все мучения, даже и [127] самую смерть, если случится, что пойман будет; ибо вместо страха и боязни принял он надежду и упование на Бога и, повергши с себя чалму, на бритую свою голову надел греческий колпак и, скинув с себя красные турецкие сапоги, обулся в греческие черные; кушак, кинжал и два пистолета подарил он греку Спиридону, а сам подпоясался худым его кушаком и, пробыв у него ночь, отправился 29 июля 1785 года в день Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла в путь, имея при себе вместо вожатого одну только записку о дороге, выпрошенную им у российского курьера, и два пашпорта, испанский и венецианский, да денег 60 левков, представляя настоящего в своей одежде грека. Из Галаты пришел он к проливу Черного моря и чрез оный переехал на маленьком турецком судне, заплатя 2 пары, яли 3 к. российских, пролив же тот широтою в сем месте не более одной российской версты.

От Константинополя к первому же вышепомянутой дороге городу Кючук Чскмеже расстоянием по турецкому названию на икисаад, то есть на два часа верховой езды, ли 16 российских верст с небольшим. Тут, по причине гористых и песчаных мест и несносных жаров, никакая лошадь скоро бежать не может. Кючук Чекмеже значит узкий проход; ибо сей небольшой городок с правой стороны окружен горами, покрытыми лесом, а с левой заливом из Белого или Марморного моря. Там имел он ночлег у грека и на другой день пришел во второй город, называемый Буюк Чекмеже, расстоянием оттуда на юч саад, то есть на три часа езды, или 24 российских верст ³⁴. Идучи подле Белого моря, в четвертый день пришел в третий город, Зардым, а в последующее время прошел города: 4) Баул, 5) Большую Шумну ³⁵, 6) на реке Дунае Журжу ³⁶ и другие места; до Дуная шел он пять недель и пришел августа 4 числа 1785 года, претерпевая в незнаемой дороге великие трудности по разным случаям, и ни в котором городе, или местечке, остановлен не был.

Река Дунай течение свое имеет в Черное море, и на правом берегу сей реки живут россияне, бывшие запорожские козаки, своими домами, коих число великое. Они ловят в Дунае рыбу, также и на море. С них больше ничего в казну султанскую не берется как десятина, то есть десятая с улову рыба. Они возят в Константинополь икру и рыбу соленую для европейцев, а турки до соленой рыбы, или икры, не охотники, и почти из них никто ее не покупает. Баранщиков из сих запорожских козаков видал [128] продающих рыбу и икру многих в Царе-граде; а по сему знакомству, как пришел к ним на реку Дунай, то они очень ласково его приняли, и он у них проживал в разных домах дни по два, по три и по четыре. Они исповедывают христианскую православную веру и по благоприятству уговаривали его, чтоб он остался с ними жить. В ответ на то говорил он им: ”Любезные мои! Вы оставили свое отечество самопроизвольно и поселились в чужой стороне, да и под владением турецкого султана; но вы должны бояться его всякий час; возвратитесь лучше в Россию”. На сие многие ему ответствовали: «Что мы там забыли? Поди ты, а мы не хотим, да и ты, когда пойдешь, добра не найдешь», К уверению их рассказывал им он, что, в Царе-граде живучи, слышал он от российского курьера, что Всемилостивейшая Монархиня всех прощает, лишь только возвратись кто в свое отечество, и что в Херсоне дают на поселение дом, лошадь, корову и овцу и несколько денег; однако же не мог он уговорить ни одного.

Дунай переехал он с молдаванами и прошел молдаванские города: Букарест, Фокшаны, Яссы и на Днестре Сороку; тут прожил он несколько времени у россиян, коих молдаванцы называют филиповцами ³⁷, они исповедывают греко-российскую веру; но никогда не ходят в церковь к единоверным молдаванам и грекам, а имеют свои молебницы, или божницы, и говорят, что их предки, отцы и деды поселялись здесь и что они живут благополучно и им позволено веру исповедывать, как хотят, да и в прошедшую с турками войну было им невозбранно следовать всем обрядам своей веры. В Букаресте, где он был две недели, русские снимают подряды, делают мазанки, погреба для виноградных вин и иную тяжелую работу исправляют, к коей природные тамошние жители великие неохотники.

Из города Сороки, чрез Днестр реку переправясь на судне, прошел Польского владения города Чекиновку, Китай-город ³⁸_, Лодыжину ³⁹, Белую церковь и прочие местечки. Недостаток денег в Польских городах и местечках заставил его униженно просить благотворителей человечеству о подаянии ему на пропитание, и там многие не отвергали его прошения и по возможности своей снабдевали его иные пищею, а другие деньгами, и таким пособием в пропитании себя из польского владения пришел он к российской границе на Васильковский форпост ⁴⁰ и объявил там свои два пашпорта: испанский из Порторика и венецианский, где с него взят был допрос обо всем [129] случившемся с ним в Америке, Азии и Европе; после чего пашпорты у него отобраяы и посланы в Киевское наместническое правление обще с допросом, а его, яко первого выходца из Турции, препроводили за стражею с одним гусаром в Киев, г получил он из Киевского наместнического правления указ, чтоб явиться ему в Нижнем Нове-городе, причем господин генерал-поручик и кавалер Ширков, правитель Киевского наместничества, пожаловал ему пять рублей на дорогу, а о пашпортах сказал что оба, венецианский и испанский, посланы чрез почту в Нижегородское наместническое правление. С теми из милосердия и человеколюбия Его Превосходительства пожалованными пятью рублями и с данным из Киевского наместничества пашпортом прошел он чрез российские города: Нежин, Глухов, Севск, Орел, Белев, Калугу, Москву, Володимир и Муром, а из оного прибыл и в Нижний Нов-город 23 февраля 1786 года.

На другой день, или 24 февраля 1786 года, представлен он был Его Высокопревосходительству господину генералу губернатору и кавалеру Ивану Михайловичу Ребендеру ⁴¹. Сей благотворительный и милосердный господин пожаловал ему 15 рублей, расспрося подробно о ею странствовании и нещастных приключениях; напоследок Его Высокопревосходительство изволил сказать ему: ”Я тебе во всем помощник буду; но как городовому магистрату не могу приказать заплатить за тебя, то он, конечно, поступит с тобою по строгости законов, ради чего советую просить граждан, чтоб они тебя избавили за претерпенные несчастии от платежа податей и долгов и сняли бы оные на себя из человеколюбия.

Великодушие и милосердие Его Высокопревосходительства сильно его ободряло, и он, имея собственный дом, пришел к своей жене чрез шесть лет, нашел ее в самой сущей бедности с двумя детьми, а третьего лишился он по пятому году. Жена не скоро его узнала, ибо он одет был в странное платье и с не выросшими еще на бритой голове волосами; но когда он с нею объяснился, то какая была ее и его при сем случае радость, оную чувствовать и изъяснять тот только может, кто сам бывал в подобных обстоятельствах.

До 1780 года записан он был во вторую гильдию купцом и платил с капитала; когда же явился в Нижнем Нове-городе, то градское общество, или городовой магистрат, требовал с него за все шесть лет подати и за оную держан он под стражею более полутора месяца и лишь [130] только освобожден магистратом, то кредиторы на его просили в словесном суде ⁴²; ибо он должен был по счетам и векселям более 230 рублей разным людям; из словесною суда послан он в городовой магистрат.

В удовлетворение должникам его, или кредиторам, принужден нашелся продать дом свой за 45 рублей и, сделав, таким образом, малую уплату, освобожден на несколько времени из-под стражи, а за достальные 185 рублей долговых и за шесть лет податей городовой магистрат учинил свое определение: отослать его, Баранщикова, в казенную работу на соляные варницы в город Балахну по 24 рубли на год, расстоянием от Нижнего Нова-города 25 верст. Не видав же он, Баранщиков, жены и детей с лишком шесть лет, пришел в свое любезное отечество Россию, презирая все опасности, даже и самую смерть, соблюдая веру Христианскую, памятуя жену и детей, воззывает он Нижнего Нова-города к своим гражданам и городовому магистрату такими словами: чтоб они вняли купно гласу закона Ея Императорского Величества и гласу человеколюбия и приняли бы во уважение истинные и неоспоримые бедности его доказательства и свидетельства: 1) пашпорты испанский и венецианский, 2) заклеймения на острове Порторико на левой руке и турецкие на правой и потом в Иерусалиме распитием Христовым, 3) что шесть лет препроводил он без жены и детей в крайней бедности, 4) что говорит по-испански, по-италиански и по-турецкк и что столь простому человеку, как бы он худо ни говорил, научиться вскорости не можно, 5) что сего 1787 года наступил святый великий пост, а он сидит в магистрате под стражею и что уже определение подписано было, чтоб отдать его на соляные варницы; но все сие не было уважено.

Тогда пошел он к Нижегородскому Преосвященнейшему, который, пожаловав ему пять рублей, отпустил его от себя, а магистрат, по предложению Его Высокопревосходительства господина генерал-губернатора и кавалера Ивана Михайловича Ребендера, дал ему пропуск до Санкт-Петербурга, с которым он туда пришел, явился у Высокопреосвященнейшего митрополита Новогородского и Санкт-Петербургского Гавриила и по десятидневном покаянии в Александроневском монастыре приобщен святых Христовых тайн, в доказательство чего дан ему мая 7 дня 1787 года из духовной консистории билет.

С сим билетом явись у многих знатных особ в Санкт Петербурге и представя им краткое начертание своих [131] приключений и бедствий, обрел в них столь сострадательные сердца, что удостоился милостей, которые избавили его от тягостного и долговременного ига нищеты и за которые он высоким особам, ему благодетельствовавшим, приносит наичувствительнейшую свою благодарность, какою по гроб свой сохранять будет в сердце своем и доносит всем согражданам, что он нигде и ни в каком месте не видел, чтобы человеколюбие простиралось столь далеко, как тут в тех лицах, кои подлинно и делом, и словом благородны и знамениты. Виновниками же перемены злополучий его во благо соизволили быть наипаче Их Высокографские Сиятельства: Марья Андреевна Румямцева, Яков Александрович Брюс, Анна Родионовна Чернышева, Алексаедр Романович Воронцов, Ее Светлость Принцесса Барятинская, Его Сиятельство граф фон Миних; их Высокопревосходительства: Иван Иванович Бецкой, Анна Никитишна и Марья Осиповна Нарышкины, Иван Иванович Шувалов, Александр Александрович и Лев Александрович Нарышкины, Его Сиятельство Александр Сергеевич Строганов; их Превосходительства Алексей Логинович Щербачев, Иван Иванович Михельсон, Василий Михайлович Ребендер, Михайла Савич Бороздив, Сава Иванович Маврин и Барон Строгонов; также Его Высокопреосвященство митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил и Двора Ея Императорского Величества духовник Иоанн Иоаннович Панфилов.

© текст -Вигасин А. А. 1995
© сетевая версия - Тhietmar. 2003
© OCR - Опаловский В. 2003
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© Восточная Литература. 1995