ДЕ ТУ

ИСТОЧНИКИ, ИЗ КОТОРЫХ АВТОР ПОЧЕРПАЛ СВЕДЕНИЯ:

Достопамятное событие потрясло в 1605 году Московское государство и на несколько лет оставило обильную пищу внутренним неустройствам, которые в последствии колебали державу, объемлющую северные страны Европы и Азии. Много разных бедствий испытала она пред началом всеобщего волнения: никогда в северной Европе не было стол лютого глада, столь губительной язвы, как за два года до войны, воспламененной в Poccии Димитрием; тогда находили матерей, готовых сожрать своих малюток, и с трудом удерживали их от такого злодейства. Мясом сыновей, убитых голодом, питались родители везде, безнаказанно, после того, как они переели всех кошек, крыс и других нечистых животных. Голод разорвал все узы любви, погасил все чувства природы и благопристойности. За меру пшеницы, стоившую не более 12 су, платили 19 талеров. Но уже не хлеб, мясо человеческое лежало на рынках; туда свозили трупы кто только мог: родные продавали родных, отцы и матери сыновей и дочерей, мужья своих жен. ²

Многие думали, что Бог карал такими бедствиями тиранство [328] Бориса Годунова; другие же, устремляя взор в будущее, видели в них предзнаменование того злополучия, которое грозило погубить цветущую державу Московскую, опасную всем соседям, предав ее в жертву десятилетним неустройствам и нашествиям иноплеменников, доколе не успокоилась она под властью ныне царствующего государя, Михаила Феодоровича.

По смерти Феодора Иоанновича, в 1598 году, Борис, при помощи искусного притворства, или коварства, овладел престолом. Кроме Феодора, принца слабоумного и изуверного, более способного, по словам собственного отца его, трезвонить на колокольне, чем править кормилом государства, Иоанн имел еще другого сына от благородной девицы, именем Димитрия: он родился за два года до смерти отца, то есть в 1582 году, и воспитывался за 100 миль от столицы, в городе Угличе. Еще при жизни Феодора неограниченный самовластитель, Борис, обозревая все преграды преступным замыслам своим, вскоре убедился, что бессилие Феодора будет ему бесполезно, если смерть Димитрия не лишит царского поколения всей надежды господствовать в России. Вследствие того, он решился погубить царевича; подкупил окружавших его и устроил ков следующим образом: в России очень часто случаются пожары, от того, что все строения там деревянные; как скоро покажется огонь, звонят в большой колокол и народ спешит загасить пламя: в таких случаях царевич обыкновенно выходил из своих покоев; Борис принял меры, расставил убийц; Димитрия подстерегли, когда он сходил с крыльца, и закололи.

Быстро разнеслась молва по всему городу о смерти царевича: народ перестал гасить огонь, бросился ко дворцу, прекратил жалобные вопли и предал смерти встречавшихся служителей, чтобы местью отклонить от себя всякое подозрение, и всю вину в гибели царевича возложить на дворцовую стражу; но тщетно: Борис, желая очистить себя от всякого участия в этом деле, [329] поступил с жителями Углича очень беcчеловечно: богатейших граждан казнил мучительною смертью; иных предал бесчестным пыткам и страданиям, под предлогом открыть истинных виновников Димитриевой смерти, как будто они были неизвестны; сам оплакивал умершего, казалось, искренними слезами, а дворец приказал сжечь, чтобы не оставалось и следов мрачного злодейства.

Люди, бывшие тогда в Москве и описавшие это происшествие, решительно говорят, что в Угличе погиб истинный Димитрий; другие же рассказывают совсем иное, в намерении изъяснить случившееся в последствии события: они говорят, что мать царевича, сведав чрез своих друзей о преступном замысле Борисовом, спасла сына от смерти, подменив его отроком, очень похожим на царевича и возрастом и наружным видом; что отрок умерщвлен в постели, а не на крыльце, между тем, как истинный Димитрий отведен был в безопасное убежище; и что тело мнимого царевича, для лучшего утаения подлога, немедленно положили в гроб и предали земле без всякой пышности, в присутствии одного только дворецкого, родом Немца, изобретшего вышеозначенную хитрую меру, а в народе между тем разгласили, будто бы Димитрий умер от язвы.

Как бы то ни было, чрез несколько лет после этого происшествия, на пределах России и Польши явился человек, похожий на Димитрия тем, что одна рука была у него короче другой, а на лице находилась бородавка; оба признака имел и истинный царевич. Впрочем, отличаясь быстротою ума, присутствием духа, щедростию, приветливостию, юноша казался достойным быть царского рода. Сперва он открылся отцам езуитам, имевшимъ великую в Польше власть, и дал им слово употребить все меры к соединению церкви и к утверждешю в России божественной веры, если они помогут ему овладеть прародительским престолом. Езуиты сначала хранили [330] такие предложения в глубокой тайне, и прежде всего старались убедить Римского первосвященника помочь им в деле столь выгодном, для утверждения веры и святого престола, как собственно его властию, так и ходатайством пред королем и Польскими вельможами. Между тем познакомили просителя с Георгом Мнишком, воеводою Сендомирским, сильнейшим из вельмож королевских; с ним заключен был тайный договор, вследствие которого царевич, по вступлении на престол, обязался жениться на дочери Сендомирского, уже пленившей его взоры.

Сложив с себя клобук, он несколько времени скрывался в Ливонии, научился там изрядно языку Латинскому и даже мог написать собственною рукою довольно складное письмо к святейшему папе Клименту VIII. ³ В последствии, представленный Сигизмунду воеводою Сендомирским и зятем его Вишневецким, он произнес, как рассказывают, пред королем сильную речь, следующего содержания: “Вспомни, государь!” говорил Димитрий, “что ты родился пленником, в темнице, откуда извел тебя милосердый промысел Всемогущего. Размысли о человечестве и помоги несчастному, угнетенному тем же злополучием!” Отец Сигизмундов, Иоанн, был заключен подозрительным братом своим Ериком в бесславную темницу: в том заточении родился Сигизмунд от супруги Иоанновой Екатерины, из поколения Ягеллонова.

Опираясь на благосклонность короля, на золото воеводы Сендомирского, на усердную помощь езуитов, Димитрий собрал в Польше десять тысяч воинов, ⁴ снабдил их всем нужным и направил путь в Poccию. Там он склонил на свою сторону десять тысяч казаков, людей живших войною, грабежем, и богатых надеждою на великую награду повел в прародительскую, по словам его, державу. Переправясь через Днепр, он подступил к пограничной крепости, Чернигову, и требовал, чтобы жители сдались ему, как законному наследнику [331] Русского престола: они покорились, не сделав ни одного выстрела, благодаря усердию Ивана Татева, Борисова зложелателя. ⁵ Потом, следуя совету казацкого атамана Корелы, знаменитого чернокнижника, он осадил многолюдный город Путивль, где начальствовал Михайло Салтыков, ⁶ имевший до восьми тысяч Волжских казаков: воевода сначала оборонялся упорно; напоследок, убежденный Корелою, сдал Путивль Димитрию, и сам покорился ему.

Между тем Борис вооружил сто тысяч воинов; но до начатия военных действий, отправил послов к Сигизмунду и Польскому сенату, напоминал о союзе и перемирии между обоими народами, убеждал свято сохранять договоры, требовал выдачи живым или мертвым мнимого Димитрия, незаконнорожденного сына поповского, бесчестного колдуна и чародея; просил особенно, чтобы ему не давали никакой помощи, угрожая местью, если Поляки вздумают оскорбить столь могущественного государя, каков царь Российский. Не надеясь на угрозы, послы тайно убеждали каждого вельможу Польского отклонить короля и сенат от вспоможения обманщику; однакож ни в чем не могли успеть: папа и езуиты утвердили короля и согласных с ним Поляков в намерении помочь Димитрию, надеясь чрез то упрочить дружбу и вечный мир с Москвою, уничтожить раскол и восстановить в России веру праотцев. ⁷

Наконец войско Борисово встретилось с Димитриевым в конце января 1605 года при Новгороде (Северском); главный вождь Димитриевой рати, воевода Сендомирский, надеясь на верный успех и ожидая, что враги передадутся царевичу, дерзко устремился в средину Русских, верных Борису и единодушных; но после кратковременной битвы, окруженный со всех сторон многочисленным неприятелем, был разбит на голову и обратился в бегство; потом собрав толпы, спасшиеся от поражения, ушел в Кармоговию ⁸ и Путивль, а оттуда в Польшу. Димитрий, оставшись с малочисленною дружиною, нашел [332] убежище в пограничной крепости Рыльске; там все его оставили, но сам себе он не изменил. Были при нем два богослова, из ордена бернардинов: ⁹ их водил с собою Димитрий, чтобы казаться набожным и благочестивым; утомленные воинскими трудами и беспокойными походами, они спешили удалиться восвояси; но два другие монаха, братья езуиты Николай Сераковский и Андрей Лович, виновники похода, были постояннее: ободряли врожденное мужество его беспрестанными увещаниями, и собственным примером побуждали его к довершению начатого дела.

Димитрий находил, по словам его, сильнейшую опору в своей совести: обыкновенно пред началом битвы, он молился усердно, так, чтобы все его слышали, и воздев руки, обратив глаза к небу, восклицал: “Боже правосудный! порази, сокруши меня громом небесным, если обнажаю меч неправедно, своекорыстно, нечестиво; но пощади кровь христианскую! Ты зришь мою невинность: пособи мне в деле правом! Ты же, царица небесная! будь покровом мне и моему воинству!” Если действительно так было и если этот человек, зная ложь своих речей, не боялся обманывать с такою уверенностию: ему надлежало быть самым бесстыдным плутом; если же он, поверив молве неосновательной, действительно считал себя царевичем: нельзя не подивиться, как жестоко играла им судьба, в урок смертным: приласкала его, обрадовала престолом и низринула в бездну.

Уже часть войска Борисова подступила к Рыльску; там расположился Димитрий с своим отрядом на высоком холме, откуда мог повелевать обширною равниною; в начале марта произошло кровопролитное сражение, в котором участвовала одна конница; победа, по удивительной игре счастия, увенчала побежденных: при первом натиске на врага, несравненно сильнейшего, Поляки тысячу человек побили, двести взяли в плен, а остальных обратили в бегство. Удар был так [333] стремителен, что бегущие всадники Борисовы разорвали ряды своей пехоты и оставили ее в жертву неприятелю. Победоносный Димитрий с великою добычею возвратился в Путивль. При первом известии об этом событии, пять окрестных городов с их округами покорились Димитрию, из ненависти ли к прежнему государю, или из одного желания перемен, неизвестно; в одной из крепостей, в Белгороде, победитель нашел 150 больших орудий, а воеводы их выданы ему, как пленники. Чрез несколько дней присягнули ему Елец и Лихвин, где схватили знаменитого чародея Гинска Отиопела. ¹⁰ Вскоре покорилось ему обширное княжество Северское с восемью крепостями.

Рассказывают, что Димитрий очень благоразумно пользовался столь неожиданным успехом: более всего заботился о вспомоществовании Кромам, окруженным неприятельским войском; но узнав из перехваченных писем, что осажденные имеют средства к упорному сопротивлению, переменил свое намерение, не считая нужным отваживаться на битву сомнительную, которая могла бы лишить его плодов победы.

Между тем, как он спокойно ждал в Путивле, чем кончится его дело, Борис расставлял ему разные сети, обещая подданным забыть прошедшее и щедро наградить их, если выдадут ему Димитрия живым или мертвым. К тому присовокупил самое опасное для Димитрия средство, грамоту архипопа, — так называют Pyccкиe патриарха, — ¹¹ который отлучил всех приверженцев его от церкви. Димитрий, узнав от пленников о кове Борисовом и удостоверившись в том письмами, найденными в их сапогах, ¹² не только оставил виновников без всякого наказания, но простил их и вручил им к архипопу очень ласковое письмо, которым увещевал святителя не забывать своей обязанности и не вмешивать религию в дело неправое. Говорят, что он писал и к Борису, советовал ему одуматься и оставить престол, неправильно присвоенный, дозволяя избрать [334] монастырь, какой ему понравится, с очень выгодными условиями для него и семейства его. Борис отверг предложение с негодованием.

Все случилось в то время, когда при дворе Московском находились послы Датские и Шведские, которые, пользуясь вторжением Поляков в Россию, старались заключить с Москвитянами союз, в надежде повредить Сигизмунду. Рассказывают, что Борис, разгоряченный спором с послами, внезапно упал в изнеможении; кровь хлынула из носа, рта и ушей: он умер в исходе апреля. Одни приписывают смерть его апоплексии, другие отраве. Как бы то ни было, не вдруг прекратилась семилетняя власть его над Россиею: при первой вести о кончине государя, народ собрался многочисленною толпою и возвел на престол вдову его и сына. Вельможи присягнули им в верности; а тело Борисово похоронили в церкви, где покоятся Московские государи, впрочем, без пышных обрядов. При этом случае сказал красноречивое слово (напечатанное в Кенигсберге) Рижский Ливонец Константин Фидлер, брат Каспара Фидлера, служившего Московскому государю. ¹³

Между тем, Петр Басманов, ознаменовавший себя великим делом в правление Борисово, отправлен был к войску с неограниченною властию. В то время под Кромами стоял ближний родственник Борисов, Иван Годунов, осаждая город. И та, и другая сторона, и осажденные и осаждающие, явили опыты редкого мужества, как при жизни Бориса, так и по кончине его. Десять раз Москвитяне ходили на приступ, и десять раз были отражаемы упорством осажденных.

Опасаясь, чтобы Кромские жители не были подавлены силою неприятеля, Димитрий послал на помощь им избранную дружину, под начальством Запорского. Неуверенный в успехе сражения, Запорский употребил хитрость, чтобы посеять ужас и недоумение в стане врагов; для виду отправил к осажденным письмо, которым уведомлял их, что вблизи находятся [335] 40,000 вспомогательного войска, и советовал им быть твердыми. Это письмо вручил он простодушному человеку, который, быв сам обманут, обманул и других. Запорский постарался, чтобы посланный шел по дороге, занятой неприятелями, и чтобы они схватили его. Так и случилось. Пойманный Москвитянами и преданный пытке, он подтвердил все, что было сказано в письме, ибо сам верил ему, и тем произвел в стане врагов страшное волнение, почти мятеж. Годунов, оставив при крепости 2,200 всадников и приказав им никого не допускать к осажденным, сам, с главным войском, пошел на встречу неприятелю. Запорский, стараясь подкрепить молву, распространившуюся в неприятельском лагере, устроил к бою свою дружину, и чтобы отряд его казался многочисленнее, велел сесть на коней всем своим служителям; сверх того, разослал в разные стороны несколько человек, которые страшным криком должны были уведомить о приближении мнимого вспомогательного войска.

Годунов сначала ударил стремительно; мужество Польских копейщиков остановило Русских, а всеобщая молва о приближении вспомогательного войска заставила их помышлять о покорности Димитрию. Прежде всех передался ему Петр Басманов, знаменитый при Борисе Годунове: он перешел к Запорскому с несколькими тысячами воинов, и обратясь к приверженцам Борисовым, закричал изо всей силы, что Димитрий есть законный наследник Московского престола, и что каждый истинный сын отечества должен присягнуть ему. Тут все взволновалось; многие, оставив знамена Годунова, изъявили готовность последовать примеру Басманова. К нему присоединились и бояре; избранные из числа их пять сот человек немедленно были посланы к Димитрию, находившемуся в Путивле: он принял их благосклонно и привел к присяге. Это случилось 23 мая 1605 года. Иван Годунов, по отозвании в Москву Борисом Годуновым товарищей его, Мстиславского и [336] Шуйского, оставшийся главным вождем царского войска, обратился в бегство: его догнали и заключили в оковы, за то, что он не хотел ударить челом Димитрию и признать его царевичем. В стане Борисовом найдено 70 орудий, из которых некоторые были такой величины, что два человека насилу могли охватить одно орудие.

Измена войска взволновала столицу; народ с восторгом произносил имя Димитрия; а вдову умершего государя с сыном и дочерью отдали под стражу: мать, устрашенная ненавистью ли народа, или скорым пришествием Димитрия, приняла отраву; она хотела отравить и дочь и сына, чтобы избавить их от насмешек победителя. Сын выпил смертную чашу, и погиб; но дочь спаслась от смерти, приняв противоядие. Так рассказывают приверженцы Димитрия; другие же повествуют, что по его приказанию отравили мать и сына, а дочери даровали жизнь, готовя ее в наложницы Димитрию. Говорят, что Немцы, служившие в войске Борисовом, наиболее содействовали перевороту, переманив с собою многих недоброжелателей Годунова.

Чрез два дня после освобождения Кром от осады, Димитрий, по единодушному желанию бояр, отправился в путь к Москве; оставив Кромы, он занял Тулу и дал здесь войску двое суток для отдохновения; оттуда перешел в Орел. ¹⁴ Везде встречали его многочисленные толпы народа, желавшего видеть нового государя. Наконец, совершив двадцать переходов, он вступил в столицу 20 июня, где Москвитяне с радостию приветствовали его именем царя Русского, великого князя Московского, обладателя многих стран, царя Казанского и Астраханского (оба государства присоединил к России Иоанн Васильевич). Ему предшествовали Польские всадники, вооруженные, по их обычаю, копьями, с трубами и литаврами; за ними следовали несколько сот стрельцов, среди которых шесть коней везли Димитриеву колесницу. Далее, вели верховых лошадей великого [337] князя, в драгоценной збруе, под парчевыми чепраками. Вслед за колесницею шли молодые священнослужители с хоругвями, на которых были изображены лики св. угодников или еваигелие. Попы несли иконы пресвятой Богородицы и чудотворца Николая, патрона Москвитян. Толпу их заключал патриарх или митрополит, впереди которого находились 4 священосца; несколько вдали от него, ехал Димитрий, один, на белом иноходце, сопровождаемый свитою знатнейших бояр. Следуя за духовенством, великий князь вступил в священный храм Богоматери, и сотворив там молитву, отправился в собор св. архангела Михаила, где погребен отец его. Узнав, что здесь лежал и Борис, Димитрий приказал вырыть тело его из могилы и похоронить за городом, в бедной часовне; ¹⁵ а проезжая мимо собственного Борисова дома, велел тотчас разрушить его, как вертеп злого чародейства. Рассказывают, что в подземелии дома находилась статуя таинственного вида, с горящею в руке лампадою, обсыпанная внизу значительным количеством пороха: уверяют, что если бы масло догорело, лампада упала бы с огнем на землю, порох вспыхнул бы и, подняв на воздух весь дом, разрушил бы соседственные здания; к счастию, говорят, замысел был открыт и статую сокрушили до гибельного взрыва. Борис обвинял в чародействе Димитрия; Димитрий уличал в том же Бориса: в России и теперь во всем видят колдовство и жалуются на чародеев.

После того, новый государь вступил в царский дворец и с жаром принялся за кормило правления. Очевидно, удаляя от себя Русских вельмож, он удостаивал своей доверенности одних Поляков, иноземцев, ненавистных Москвитянам. Вот главная ошибка его, по мнению многих людей! Если он и имел причины одних подозревать, а других жаловать, при всем том надобно было выждать время для обнаружения своих мыслей; надлежало сперва утвердиться на престоле, чтобы тем лучше исполнить свои намерения. Вместо того, увлекаемый пылким [338] желанием нетерпеливой воли и внушениями советников, имевших над ним слишком много власти, он в цвете лет, от излишней поспешности, погрузил и себя и свое счастие в бездну злополучия.

В первые дни своего царствования, Димитрий принимал от вельмож присягу на верность и наказывал мятежников. Более 70 благородных семейств, бывших в родстве с Борисом, или державших его сторону, сосланы за пределы государства, для того, чтобы имущества их, как он говорил, раздать чужеземцам, в особенности Полякам, и приманить ими в Poccию новых поселенцев. Вот первое семя всеобщей к нему злобы, породившее такие же плоды, как в недавнее время и в Венгерском государстве, где Маттей, воспользовавшись неудовольствием магнатов, огорченных презрением, вырвал королевство из рук брата своего, императора Римского. ¹⁶ Начав правление строгостию, Димитрий явил пример великодушия, простив Федора Романовича Шуйского, ¹⁷ знатнейшего из бояр, в намерении примириться с недовольными подданными. Это великодушие погубило его: по неисповедимому суду Божию, тот, кого избавил он от заслуженной казни, тот самый отмстил ему за невинные жертвы его несправедливости. Когда все бояре, ласкательствуя царю, падали к стопам его, один Шуйский, недовольный новым правлением и опасаясь гибельных следствий, был непреклонен; раздражал Димитрия упорством и, презирая опасность, распускал о нем молву неблагоприятную; говорил, что царь есть пришлец, бродяга, что он замышляет с злодеями России, то есть Поляками, разрушить святые храмы, и что открыв в нее путь иноземцам, хочет истребить древнее дворянство Русское. Димитрий, одаренный искусством убеждения, оправдал себя в совете вельмож с помощию многоречия, и вооружил их ненавистью к виновнику клеветы: Шуйский был схвачен, предан суду и за дерзкие слова приговорен к смерти. 6 июля его вывели на место казни: когда он пал на колени, и [339] совершив всенародно молитву, ожидал от палача удара, Димитрий присланною грамотою остановил казнь и даровал виновнику жизнь

Все делалось по желанию Димитрия; одни Псковитяне, постоянные в упорстве, не признавали его власти: Димитрий посылал им грамоты, обещал забыть все прошедшее; наконец склонил их к покорности; воеводу также, и всех простил. Доселе правление его было счастливо и утешительно: народ торжественно воссылал к небу мольбы о здравии его; имя же Борисово проклинали. Немедленно выбили монету в воспоминание нового государя и для всеобщего употребления. Рассказывают писатели, преданные Димитрию, что в то время, когда все ожидали от него счастия в будущем, найдены были в государственной казне ненавистные сокровища, ¹⁸ несметное количество золота и серебра на несколько миллионов, также двенадцать мер жемчуга и драгоценных каменьев: все это частию расточено им при жизни, частию роздано из тщеславия, и все вместе с ним исчезло.

Днем коронования назначено было 1 сентября, когда Русские, подобно древним иудеям, начинают новый год: Димитрий для многих причин ускорил торжество, и короновался в конце июля. А чтобы подкрепить свое право на корону, пригласил в Москву мать царевича, заключенную повелением Бориса, после мнимой смерти сына ее, в небольшом монастыре, далеко от столицы. Посланы были за нею знатнейшие сановники; сам он выехал к ней на встречу, с притворным уважением; едва завидел ее издали, скочил с лошади, прошел значительное пространство пешком и со слезами бросился в ее объятия. После того, с открытою головою, провожал колесницу своей матери до самого замка; отсюда царица чрез несколько времени переселилась со всеми женщинами своими в монастырь, куда обыкновенно удаляются благороднейшие вдовы и девицы. В продолжение всего этого времени, любопытные заметили, что мать [340] истинного Димитрия отвечала царю подобными же ласками, искренними или притворными, неизвестно: впрочем перенесенная из печального уединения в круг радости и веселия, она не могла смотреть без восторга даже и на самозванца, коему обязана была таким благодеянием.

По вступлении Димитрия на престол и по окончании торжественных обрядов, патер Николай Кнермоковский, из ордена езуитов, приветствовал его красноречивым словом; сенат также приносил ему поздравление. Царь отвел езуитам обширный двор, недалеко от дворца, где они могли свободно священнодействовать по Римскому обряду; уже тогда, подстрекаемый усердным желанием их, он обнаружил бы тайные мысли души своей, если бы не остановил его Шуйский, который, помышляя о престоле, искал удобного случая исполнить свой замысел.

Полагаясь на обманчивую тишину внутреннюю и внешнюю, Димитрий заботился о награде Поляков за добрые услуги, о утверждении с Польшей мира, о браке и наследнике для укрепления своего престола. В следствие того, отправлено было в Польщу почетнейшее посольство, состоявшее из 300 дворян, под начальством главного казначея царского, Афанасия Ивановича Власьева. 14 ноября прибыв в Краков, он явился к Сигизмунду и объяснил ему цель своего прибытия. Власьев говорил королю, что государь его, решившись приобресть благосклонность Поляков, дабы их силами оградить себя от легкомысленных и подозрительных Москвитян, не сомневается в радости короля и всего Польского сената о восшествии его, сверх всякого чаяния и ожидания, на древний престол прародительский; что обязанный успехом во-первых благости Всевышнего, а во-вторых содействию короля и всех вельмож королевских, он никогда не забудет их благодеяния; что, сверх того, размышляя о средствах к распространению имени и закона христианского, он с великою горестию слышит о безнаказанном, долголетнем [341] опустошении королевств и земель христанских ненавистным тираном Турецким, который, к сожалению, и прежде терзал и теперь ежедневно терзает некогда столь цветущее Венгерское королевство, хотя в том и нельзя винить непобедимого императора Рудольфа, отмстившего мужественно, по мере сил своих, проклятому губителю; что государь Московский не может не сокрушаться, не проливать горьких слез, при одной мысли о нечестивом осквернении святых мест, ознаменованных стопами Спасителя, Его жизнию, чудесами, Его драгоценною кровию освященных, ныне же попираемых лютыми, безбожными изуверами; что царь, для освобождения сих стран, намереваясь соединить свои силы с могущественным королем Польским и другими христианскими венценосцами, не пощадит ни своей казны, ни собственной крови; а между тем, желая упрочить с королем вечный мир, просит дозволения сочетаться браком с природною Полькою, Анною-Мариною, дочерью воеводы Сендомирского Георга Мнишка, который имеет полное право на благодарность за ласковый прием его, Димитрия, еще бедного странника, и за содействие ему, не без опасности собственной жизни, и казною и войском овладеть прародительскою державою. ¹⁹

Король, приняв посла благосклонно, ответствовал, что он с особенным доброжелательством слышит столь благодарные и лестные мысли царя Московского; за приятное же приветствие посылает взаимный поклон, моля Всевышнего о благоденствии Димитриевой державы; весьма радуется удачному приобретению им Русского престола, законного наследства его; с удовольствием слышит, какую горесть возбуждают в Димитрии успехи Тур-ков, и охотно соглашается на предлагаемый союз, без решительного впрочем обязательства, которого без согласия всех вельмож и Польского сената дать не может. Относительно же намерения государя Московского сочетаться браком с дочерью воеводы Сендомирского, король не только изъявил свое согласие, но и с величайшею охотою принял такое предложение, моля [342] Всевышнего освятить, во славу Его имени, в утверждение вечного мира, союз между обоими столь могущественными народами. В осьмой день по приезде посла, совершилось обручение: священнодействовал епископ Краковский кардинал Бернард Мациовский; невеста, отец ее и посол Московский были угощаемы великолепным пиршеством; за столом сидели представители и других государей, также и Персидский посланник. Рассказывают, что Димитрий прислал невесте и отцу ее, вместо свадебных закусок, подарок ценою в 200,000 злотых.

Царская невеста, с родителем своим, шурином, послом Московским и бывшими при ней женщинами, медленно подвигалась к Москве, сопровождаемая многочисленною свитою: все желали видеть отдаленные страны, брачное веселие, могущество Русского государя и сокровища, расточаемые для всеобщей радости. Тогда же отправились в Poccию многие купцы Итальянские и Немецкие, с надеждою корысти; но жестоко обманулись: большею частию они погибли на Московской свадьбе; немногие избежали смерти без потери имущества. О продолжительности пути можно судить из того, что гости, отправясь в конце января, не прежде 26 апреля приехали в Москву, и еще не успев оглядеться, погибли. В седьмой день по приезде невесты, Петр Басманов, любимец царя, и знатнейшие бояре ввели ее в царский дворец, при звуке труб; там принял ее жених с величайшими ласками, а благороднейшие жены и девицы принесли ей почтительные поздравления. Исполняя обыкновение Русских, она вскоре удалилась отсюда в монастырь, жилище царской матери, и оставалась там до свершения брачного союза. Наконец, в четвертый день, когда все было готово для торжественного обряда, ее ввели опять в царские палаты, великолепно убранные; вечером была всенощная, а на другой день свадьба, которую совершил Русский патриарх. Царицу короновали с торжественными обрядами; жених, принявший титло императора, приказал нести пред собою скипетр, державу и меч, а пред [343] невестою императорскую корону на парчевой, красного цвета, подушке. Стены храма были обиты драгоценною красною тканью с золотою бахромою. Отсюда молодые супруги, имея на головах короны, с великою пышностию, при громе труб, барабанов, отправились во дворец, где они провели ночь в обыкновенных при таких случаях увеселениях.

Но тяжкие заботы томили душу Димитрия. Его беспокоили известия о заговоре, составленном месяцев за шесть до свадьбы и уже готовом вспыхнуть. Для ограждения себя, он прибегнул к чужеземной помощи; когда же узнал, что народ негодует на доверенность его к иностранцам более, чем к Русским, считая такой поступок новостью беспримерною, ибо никто из прежних царей не употреблял иноземной стражи, Димитрий неблагоразумно поспешил распустить не только телохранителей, но и всех воинов иноземных, при нем находившихся, в надежде угодить народу. Но те, не получив при увольнении большею частию заслуженной награды и негодуя на такую неблагодарность, удалились на пределы государства с Поляками, также уволенными, и там долгое время злодействовали неслыханным образом; что не мало раздражало Русских, уже недовольных великим князем и подстрекаемых некоторыми боярами: одни из них подозревали царский род Димитрия, другие не одобряли его намерения и обычаев, а иные с негодованием смотрели на милость его к Полякам и чужестранцам. От того ежедневно появлялись одни за другими мятежные скопища. Димитрий старался смирить недовольных; но беспрестанные допросы людей подозрительных, телесные наказания, ссылки, пытки , смертные казни только раздражали умы и довели народ до явного неповиновения. Предчувствуя близкую опасность, царь, в позднем раскаянии об увольнении войска иностранного, набрал новых телохранителей из Немцев и Ливонцев, присовокупив к ним три сотни Французов, Англичан и Шотландцев. Сотнею Французов начальствовал уроженец Сенский, Яков Mapжерет, [344] которого в последствии мы видели. Они были вооружены протазанами и носили бархатную одежду, вышитую золотом. Сотником Англичан был Матвей Кнотсен, Шотландцев Алберт Ланта. Оружием тех и других были алебарды; одевались же по праздникам в кафтаны бархатные, а по будням в красные, суконные, весьма нарядные. Телохранителям производилось жалованья более, чем прочим войскам, соразмерно достоинству каждого. Но при наступлении опасности, они были позднею и слабою опорою.

Не задолго пред тем, прибыл в Москву Польский посол Александр Гонсевский-Корвин, с драгоценными дарами и с письмом королевским к Димитрию: царь не хотел ни принять, ни распечатать письма, потому, что в надписи не был он назван императором и монархом. Оправдывая короля, посол наговорил Москвитянам много досадного. “Пусть царь ваш”, сказал он, “идет на Турков, и у султана отнимет титло императора!” Впрочем, Димитрий искусно скрыл свою досаду, помня прежние услуги Поляков и ожидая от них новых, необходимых. Время проходило в забавах и увеселениях; а ропот более и более усиливался. В день, когда купечество, по старинному обычаю, должно было поднести царю подарки, случился праздник, предпочитаемый суеверными Москвитянами самой Пасхе: ²⁰ они вознегодовали явно, увидев, что император и императрица, имея на главах короны, сидели за пышным царским столом, принимали свадебные дары и угощали как своих, так и чужеземцев, роскошным пиром. В числе пировавших находился и Польский посол, который до праздника объявил, что не будет участвовать в нем, если ему не дадут места за столом царским, каковой чести удостоили в Кракове посла Московского. Русские сначала решительно отвергли такое требование; Димитрий наконец уступил. Много на этом празднике было шума и соблазна; дело дошло было до драки, от гордости и высокомерия Поляков, обходившихся [345] с Русскими, как с побежденными. В следующий день разосланы были по домам кушанья в золоченых блюдах тем особам, которые накануне поднесли подарки; а чтобы кто не счел такой чести вознаграждением за дары, велено было кушанья отдать, а блюда возвратить. Веселились еще несколько дней, при звуках труб, при треске литавр, при громе пушек; построили даже для воинской потехи деревянную крепость и забавлялись битвами.

Между тем беспрестанно обнаруживались признаки заговора, составленного еще до прибытия невесты и доселе не приведенного в действие только потому, что Русские жаждали более добычи и так были уверены в успехе, что от медленности нисколько не опасались неудачи. Димитрий, прежде совершенно спокойный, стал теперь опасаться, советовал Полякам быть осторожными и собрал во дворце всех новых телохранителей своих. Наконец наступила пятница. Поляки приготовлялись к защите, Русские к нападению: думали, что народ вооружается местью на одних Поляков и не тронет государя. Вечером бояре приказали Москвитянам быть готовыми на следующее утро; никто не ожидал столь близкой опасности: императрица даже велела приготовить к воскресенью великолепное пиршество.

Заговорщики не хотели долее откладывать своего умысла и в субботу 17 мая, рано утром, соединились. К ним пристали толпы дворянства и черни. Раздался мятежный крик: “смерть Димитрию и Полякам!” Одни, жадные добычи, бросаются в жилища Поляков, осаждают их, грабят, режут, бьют; другие стремятся ко дворцу, где только встречают немногих телохранителей: медленность в исполнении заговора, распалив ярость злоумышленников, рассеяла опасения Димитрия. Во дворце не было даже ни одного сотника. Маржерет был болен, как он сам мне сказывал; болезнь спасла его от смерти. Мятежники делали свое дело с такою быстротою и с таким бешенством, что многие Русские, одетые по-Польски, пали под [346] их ударами, не быв узнаны. Немногие телохранители, по кратковременном сопротивлении, положили оружие. Петр Басманов, прибежавший на шум полунагой, чтобы укротить волнение, был заколот одним из своих служителей. ²¹

Между тем Шуйский, предводитель мятежников, держа в одной руке крест, а в другой обнаженный меч, приказал бит набат в большой колокол, как будто по случаю пожара, а в самом деле, чтобы разбудить и выманить Димитрия из внутренних покоев; в то же время разгласил по городу, для воспламенения злобы народной, будто Поляки вооружаются и хотят истребить всех Русских. Пробужденный шумом, Димитрий вскоре заметил, что в городе не пожар, а большая беда; схватил Турецкую саблю, бросился в окно и от сильного падения вывихнул ногу, так, что едва мог подняться; толпа окружила его, и по приказанию Шуйского отвела в аудиенц-залу, где обыкновенно принимаются послы иноземные. Там какой-то боярин стал упрекать его в измене, обмане, злодействе: царь, всегда стремительный в гневе, взмахнул саблею и одним ударом поверг его на землю; потом обратился к вельможам и смиренно просил дозволения поговорить с народом, чтобы открыть истину; но бояре не согласились.

Так повествуют одни писатели; другие рассказывают иначе: Димитрий, говорят они, видя опасность, требовал чтобы Шуйский спросил вдову Иоаннову, жившую тогда в Москве, признает ли она его сыном своим, соглашаясь немедленно погибнуть, если бы она отреклась от него. Шуйский немедленно вызвал ее из монастыря, находившегося не в дальнем расстоянии, и она в присутствии вельмож, с торжественною клятвою, объявила что рожденный ею Димитрий, сын Иоанна Васильевича, давно уже погиб от бесчеловечного вероломства Борисова, и что она доселе таила истину, видя всеобщую благосклонность народа к обманщику; притом же не без удовольствия смотрела на того, кто отмстил за смерть истинного Димитрия [347] низвержением лютого злодея, думая, что сам Бог послал мстителя. Тогда все бросились на самозванца и поразили его многими ударами. Так рассказано это событие в донесении Петра Патерсона Упсальского, бывшего тогда в России.

Не то говорят другие писатели, которые доселе еще сомневаются, был ли Димитрий обманщик: они упрекают заговорщиков в том, что не выслушали всенародно оправданий Димитрия, который просил о том убедительно; коварно утаили все его показания и вместе с ним убили одного Немца, телохранителя, бывшего при допросе, из опасения, чтобы он не разгласил слов своего государя. ²²

Изуродованное тело Димитрия, по грязной улице выволокли на площадь, привязав к ногам веревку, ²³ и там, покрытое нечистотою и кровью, разложили для всенародного зрелища на столе, бросив под него труп Басманова, который, однажды дав слово быть верным, не изменил обещанию. В таком положении они оставались четверо суток. Для большей насмешки, кинули на живот убитого государя безобразную и бесстыдную маску, найденную, как уверяли, в комнатах наложниц его, а в рот всунули дудку, употребляемую Польскими крестьянами, в награду за искусство музыканта, или, как другие толковали, для заплаты привратнику при входе в ад. Так поступали с мертвым те люди, которые живому, вместе с вельможами, кланялись благоговейно!

Мятежники приступили к жилищу воеводы Сендомирского; но как его охраняли войны, то оставив при доме караул, они бросились к дворам других Поляков, из которых многие храбро защищались от грабителей, и хотя были подавлены числом, но дорого продавали свою жизнь. Один только Вишневецкий, после упорной битвы, в которой пало много Русских, решился выставить белое знамя, в знак согласия на сдачу: ибо видел, что к дому его подвезли пушки; в то же время приказал разбросать пред входом множество денег, и когда [348] чернь кинулась подбирать их, он с мечем в руке открыл себе путь, сразил многих на месте и наконец сдался, на честное слово, подоспевшим из дворца боярам.

Злополучная невеста, лишенная и бесценных сокровищ своих, и всех нарядов, беспокоилась только об отце и родственниках; теперь верхом блаженства для нее было сохранить одну жизнь и невредимо возвратиться в отечество, откуда недавно приехала она с такою пышностью. Чуть дыша, в слабой надежде, без платья, без постели, едва прикрытая одною рубахою, она с трепетом ожидала, когда затихнет ярость черни. Не одни люди военные, прибывшие в Москву с Димитрием, но и многие купцы испытали злобу народа: Амвросий Челари, родом из Милана, потерял 30,000 червонцев, а потом и самую жизнь. Якову Вину отрубили голову собственною его саблею. Натан, купец Аугсбургский, заплатил за свою жизнь 150,000 флоринов, а Николай Львовский 50,000. Немтеский, банкир Польши, на кануне убийств, дал Димитрию много жемчугу и разных товаров драгоценных; а два купца Аугсбургкие ссудили ему 20,000 флоринов, и всего лишились. Марцелли потерял 100,000 флоринов. В тот день погибло 1,200 Поляков; многих спасли бояре. Русских пало 400. Наконец, по захождении солнца, мятеж затих: ночью водворилась глубокая тишина во всем городе. Трупы убиенных трое суток валялись в грязи; бешеный народ едва согласился похоронить их на Немецком кладбище.

По прекращении столь ужасного кровопролия, бояре составили совет, и первым предметом их совещания было избрание нового государя: опасались новых смятений от безначалия. Шуйский, заметив, что многие к нему были благосклонны, старался увеличить число своих приверженцев и оправдать себя в прошедшем; для того, как рассказывают, произнес следующую речь: “Бояре, товарищи и друзья любезные! ненависть к лютому тирану довела меня до многих поступков, в [349] которых я раскаиваюсь и сам себя виню; да послужит мне оправданием преданность к царскому роду и любовь к отечеству. Надеюсь, что я довольно потрудился с вами, дабы загладить свою ошибку. Бог даровал Русскому царству, величайшему из государств христианских, владетелей знаменитых, древнего, непрерывного поколения; преемник их по праву наследства, Иоанн Васильевич не взирая на клевету многих людей, увеличил свою державу обширнейшими государствами и оставил по себе столько памятников царского величия, что каждый, кого радует слава отечества, не может не похвалить его великого разума. Государь некогда поручил мне заключить мир с Польским королем Стефаном: я исполнил его волю, и с тех пор так усердно занимался делами отечества мирными и военными, что никто не мог требовать от меня более ревности, заботливости и преданности престолу. По смерти Иоанна, государство расстроилось; Феодор был слаб и к довершению несчастия бездетен, так, что престол управлялся уже не умом государя, а волею постороннею, волею того, кто воспрепятствовал ему развестись с бесплодною супругою и взять себе другую, чего требовали законы государственные, кто, при помощи злодеев погубил царского отрока, законного преемника, кто наконец, по общему мнению, тайно отравил самого Феодора, и пользуясь случайным родством, овладел кормилом правления, одним словом волею Бориса! Душа содрогается при одном имени его ненавистном! Какой плач, какие стоны, бедствия, злополучия ознаменовали все время его правления! Чтобы избавить себя от ига лютого тирана, я подал руку Димитрию, не разбирая его рода и племени (в самозванстве его теперь никто не сомневается), и когда вы спрашивали моего мнения, признать ли того человека законным наследником, я дал вам совет и убедил вас возвести его на престол; но вскоре раскаялся: нам грозило злополучие ужаснейшее прежнего; я видел опасность прародительской веры, нарушение [350] древних законов, распространение чуждых нравов, гибель свободы отечественной; я видел, что иноземцы сели нам на шею, и смело, с опасностию собственной жизни, не хотел воздавать новому тирану почтения, приличного государю законному. Горько подумать, что я обязан жизнию тому, кто не имел права в моей смерти, хотя я был обязан ему, как разбойнику, который мог отнять у меня жизнь, и не отнял. При всем том, эта мысль неосновательная несколько времени меня удерживала, когда я более думал о молве, нежели о спасении государства. Наконец любовь к отечеству восторжествовала: видя вас готовыми на все, я предложил себя вождем вашим, заботясь уже не о молве, а о славе и благоденствии Poccии. Мы единодушно решились на праведное, спасительное дело, — о если б оно было не столь убийственно! и Бог, располагающий судьбою царств, одобрил наше предприятие счастливым успехом. Теперь, когда мы свергли с своей выи свирепого тирана, когда рассеялось ослепление Русских, уловленных его чародейством и обманом, теперь мы должны избрать себе государя: древнее поколение царей, к несчастию, пресеклось; поищем такого мужа, который превосходил бы всех знатностью рода, уважал бы, как святыню, законы и обычаи предков, имел бы все добродетели, свойственные царскому сану, славился бы долговременною в делах опытностью, любил бы не пышность, не роскошь царскую, но правосудие и умеренность, искал бы твердой опоры себе в преданности своих подданных, и богатый казною, считал бы имущества частные неприкосновенными. Может быть, вы подумаете, что такого властителя едва ли найти возможно, и что он существует только в моем воображении; но добрый гражданин должен желать наилучшего государя, по крайней мере, такого, который бы народу казался наилучшим”.

По окончании речи, приступили к собранию голосов, и царем все вельможи провозгласили Шуйского. Сначала он [351] скромно отказывался от предлагаемой чести; наконец, поблагодарив избирателей, с радостию согласился на единодушное желание их. Это случилось 20 мая.