Библиотека сайта  XIII век

РЕЙНГОЛЬД ГЕЙДЕНШТЕЙН

(1578-1582)

REGII DE BELLO MOSCOVITICO QUOD STEPHANUS REX POLONIAE GESSIT COMMENTARIORUM LIBRI VI

По распущении сейма, как это было описано в предыдущей книге, король приказал Замойскому как можно скорее набирать солдат для восполнения убыли в войске в виду предстоящего похода, и привести их поспешно в Литву, а сам отправился прямо в Гродно, оттуда в Вильну. В это время он написал брату Христофору, владетелю Трансильванскому, относительно нового набора венгерских всадников и пехотинцев. Письменно дано было поручение набирать немецких солдат Фаренсбеку, который уже раньше доказал, что он может доставить в значительном количестве испытанных солдат, служивших прежде в Нидерландах. Чтобы иметь у себя более отборную пехоту, Замойский приказал Уровецкому, отпустив эскадрон всадников, над которым тот командовал, набирать пехоту из одной только шляхты. Пока еще не были собраны податные деньги, эти приготовления производились частию на те деньги, которые были, как сказано, получены от государей, частию на ту сумму, которую прислал королю вместо военной помощи маркграф, Прусский герцог, частно на деньги самого короля, но более всего помогало усердие самой шляхты, которой огромное число было привлечено Замойским. Общая готовность была столь велика, что многие шли на войну, и поспевали к сроку, даже не получив вперед никаких денег на снаряжение; очень [173] многие получили некоторую часть жалованья только в самом лагере. Когда король уже выступил в Гродно, прибыл к нему гонец от Московского царя с письмом, что тотчас придут другие послы с более обширными полномочиями, на основании которых можно де будет условиться относительно мира; пока же пусть король не собирает войска и не идет дальше, пусть удержится от напрасных издержек и труда ¹. Послы явились; на просьбу их дана была аудиенция. После длинных проволочек, по обыкновению, и после прения с той и другой стороны, они наконец договорились до того, что за исключением Нарвы, Нейшлосса, Дерпта, Адзева (Адежа), Ливонского Новогродка, называемого Немцами Нейгауз, уступали королю всю Ливонию вместе с теми местностями, которые они раньше взяли, Вейсенштейн, Фелин, Пернов и все другие. Король объявил на это, что не может быть никакой речи о мире, если Московский царь не уступит ему всей Ливонии. Послы настойчиво требовали, чтобы было объявлено им также, какие намерения имеет король относительно возвращения отнятых у их государя земель, так как они с своей стороны объявили от лица своего государя, что он намерен уступить. Именно, они сами требовали назад, за исключением Полоцкой области, входившей исстари в состав владений королевских, всего остального, что было взято во время войны в предшествовавшие годы. На это им было объявлено, что король готов возвратить сказанные земли государю их, кроме Велижа, от которого он ни под каким видом не откажется, но с тем, что царь передаст ему крепость Себеж, находящуюся совершенно внутри королевских земель, или же разрушит ее; а чтобы царю легче было согласиться на это, он в свою очередь разрушит Дриссу; и затем пусть царь [174] заплатит часть военных издержек, в количестве 400.000 золотых. Послы просили позволения довести о таких предложениях до сведения своего государя, и требовали, чтобы тоже ему было написано от имени короля ². В тоже время перешел на сторону короля Богдан Бельский (Bogdanus Bilscius) ³, двоюродный брат которого, снискав любовь Московского царя, пользовался величайшим его доверием. Московский царь отправил послов к Римскому императору Рудольфу; отправившись от него затем дальше, они прибыли в Рим к папе. Чрез посольство к папе царь обещал свою помощь христианству против Турок, жаловался на обиды, наносимые ему королем и даже, говорят, тайно просил, чтобы папа склонил того к миру; во всяком случае самыми своими жалобами он довольно ясно обнаружил свое желание, чтобы папа взял на себя посредничество. В Польшу приходили известия, будто люди греческой веры долго отказывались поцеловать ногу у папы, так как это противно их обычаю, но что наконец их все-таки заставили сделать это. Папа назначил Антония Поссевина, который вместе с ними должен был отправиться в Москву. Так как путь чрез королевские области был загражден, и Москвитяне потому шли назад сперва чрез Германию на Любек, чтобы оттуда переправиться в Нарву, то Антоний Поссевин письменно известил короля о своем посольстве и заявил, что если будет то позволено, он пойдет чрез Польшу и Литву. Король не только ему позволил, но отвечал, что позволяет тоже и послам самого Московского царя. Однако последние, не желая ни в чем отступать от приказаний своего государя, [175] пошли в Любек и оттуда, тою же дорогою, которою раньше шли, вернулись в Москву к своему государю. В то же время получено было известие о смерти брата короля, князя Трансильванского, Христофора; это известие с одной стороны сильно огорчило короля, с другой в особенности воодушевило Московского царя; он полагал, что король будет отвлечен из Польши делами своего брата в Трансильванию, и что ему дано будет время собраться с силами для того, чтобы снова отвергнуть мир на тех условиях, которые, как мы указали, были им самим незадолго перед тем предложены. Но король уже раньше позаботился о том, чтобы дела Трансильванские не отвлекали его от забот о войне; думая, что возраст брата зашел далее обычного предела человеческой жизни, и видя, что он страдает непрерывными болями в сочленениях, король Стефан прежде чем отправиться на сейм в Варшаву, внушил брату и местным чинам на всякий случай избрать и назначить Сигизмунда, сына Христофора. В Варшаву по этому поводу приходили послы к королю, Александр Кендий (Alexander Kendius) и Владислав Самборский (Vladislaus Samborius); по возвращении их потом домой, согласно с советом короля Стефана, голосом всех сословий был выбран князем Сигизмунд; при этом вышло так, что судьба умеряла для князя Христофора радость горем, ибо сын его Сигизмунд вступал на княжение во время двух похорон, одних его жены, других младшей его дочери. Почти все питали весьма сильную надежду на мир; с одной стороны думали, что если даже Московский царь не примет условия о тех 400.000 золотых, то король все-таки из за этого не пойдет вопреки стремлениям чинов, желавших, чтобы война окончилась, а с другой стороны полагали, что и Московский царь, уступивши из желания мира почти всю Ливонию, не начнет войны ради тех немногих крепостей, которые он исключал. Вследствие этого король [176] согласился на перемирие до известного срока; впродолжении которого Московский царь должен был ему ответить. Но вскоре стало ясно, что послы уже тогда думали о том, как бы отступить от предложенных условий. На границах Московских к Смоленску находился в то время предводитель казаков Винцентий, о коем мы упоминали выше. Он пристал к послам, как только они переступили границу, и отправился вместе с ними тем же путем в Вильну, и по до-роге свел с ними тесную дружбу, и вот они начали возбуждать этого человека перейти на сторону их государя. Сперва он резко отказывался; когда же те продолжали настаивать, то он донес об этом властям в Вильне; по их совету, он притворился, будто переходит на сторону Московцев, а для того, чтобы более понравиться их государю и чтобы не явиться к нему без видимого доказательства своего усердия, он потребовал от них, пусть они поручат ему какие либо важные письма, для доставления к царю. Те обещали; однако, с целию каким либо способом испытать его верность, они просили сначала сослужить одну службу собственно для них самих, именно разузнать о времени, когда отправится король и где пойдет. Когда он донес об этом властям, то для внушения большего к нему доверия, ему вручен был верно описанный маршрут короля; получив его от перебежчика, как бы в залог его верности, послы поручили ему доставить письмо к их государю. В этом письме они убеждали царя быть твердым, ибо, говорили они, у короля вообще собрано мало войска, и при том, по случаю смерти брата, Трансильванские дела могут потребовать его присутствия, тем более, что по слухам той стране угрожают Турки; это де заставит его менее заниматься Московскою войной. В то время, как король пребывал в Вильне, Московский царь укреплял всеми средствами Псков, так как был убежден, что против него направится в [177] эту войну неприятель. Он велел с большою поспешностью чинить стены, оставленные в пренебрежении вследствие ветхости; к прежним укреплениям прибавил новые. Взяв из всех других крепостей крепостные войска, он стянул их в это место. С другой стороны, француз Понтус-де-ля Гарди, полковник шведской службы, которому Шведский король отдал свою незаконную дочь в супружество, занял некоторые крайние крепости Ливонские, находившияся на о. Эзеле и в Приморской Ливонии. Уже раньше, лишь только король прибыл в Польшу, Шведский король чрез своего посла усердно побуждал короля к войне против Московского царя и вел речь о договоре и о союзе против общего врага. Тогда король отправил к нему по этому поводу Ивана Герборта, Саноцкого кастеляна; с той и другой стороны были выставлены разные условия и между прочим следующия: пусть Шведский король передаст Польскому еще и Ревель и пусть королю Польскому достанутся земли по сю сторону реки Наровы; остальные же земли за Наровой в соседстве со Швецией по направлению к Ледовитому морю, занятые соединенными войсками, пусть принадлежат Шведскому королю. Так как король Польский не хотел откладывать войны, то на дороге в Полоцк он снова послал из Вильны к Шведскому королю Лаврентия Гослицкого; объявляя о своем выступлении в поход, он убеждал Шведского короля напасть с своей стороны с войском на Московское государство, предлагая ему некоторые планы взаимной помощи и ведение военных действий. Король Шведский на то отвечал, что он не желает, чтобы ему предписывали, в какую именно сторону он должен направлять свои войска и что кто что займет, тем и будет владеть; тогда Гослицкий, как ему приказано было, потребовал, чтобы он всетаки не касался Ливонии, ради которой, как он знает, король и предпринял преимущественно войну, и которая принадлежит тому по [178] праву, торжественно заявляя, что король никак не может поступиться правом своим и государственным на Ливонию. Теперь, когда дело дошло до того, что Московский царь чрез послов предложил ему всю почти Ливонию, король снова уведомил Шведского государя и военачальника, полковника его войск, письменно о том, в каком положении находятся дела и требовал, чтобы они удерживались вообще от Ливонии, помня, что она уже принадлежит не неприятелю, но ему, и требовал, чтобы они вели войну с неприятелем, если им так угодно, в других лучше местах.

Послав вперед из Вильны пушки и все военные орудия в Поставу, он сам отправился в Дисну. Там он узнал, что войско неприятельское было стянуто к Смоленску и что оттуда сделано было нападение на Могилевскую и Шкловскую области. На зимних квартирах находилось в тех местностях несколько эскадронов всадников; из числа их эскадроны Христофора Радзивила и Мартина Казановского встретили неприятеля, появившегося одновременно в разных местах, имели с ним несколько счастливых стычек, и заставили его, не долго пробывши в нашей земле, тотчас вернуться на свои границы. Однако король, получив известие о таких нападениях неприятеля, тотчас отрядил Христофора Радзивила, бывшего вместе с ним в Дисне, прибавив к тем эскадронам всадников, которые у него были, несколько других польских, стоявших в тех местностях у Днепра на зимних квартирах, надлежащее число пехоты и несколько легких пушек, которые ему следовало отправить вперед в Витебск на судах. Он приказал ему прямо идти против неприятеля и завязать сражение, лишь только представится к тому возможность. Если же неприятель уже ушел, то чтобы взяв средний путь чрез Велиж между Белою и Торопцом, стараться и отсюда навести страх на противников. В то же время он отправил к Турецкому [179] султану Ивана Фому Дроговского (Johannes Thomas Drojovius), старосту Премышльского. Причины посольства были следующия: так как к несчастию христианства Трансильвания вместе с Венгриею сделались данницею Турок, то король опасался, что, по смерти брата Христофора, Турецкий султан на нового князя наложить более тяжелые условия; по этому следовало требовать, чтобы он оставил нового князя владеть на тех же самых условиях, на каких владели этим княжеством прежние князья, и заявить, что в противном случае король должен будет помочь своему отечеству и землякам. Но кроме того посольство отправлено было и для того, чтобы жаловаться на неправильные действия воеводы Валашского Янкула, совершаемые им во множестве в отношении к жителям королевских областей и просить, чтобы он был сменен, а вместо его восстановлен был в прежнем своем достоинстве бывший воевода Петр, так как король спокойно переносить соседство Янкула не может, да и не должен равно-душно относиться к оскорблениям своих подданных. Первое требование посольства было тотчас принято, исполнение второго отложено до другого времени. В тоже самое время и среди Татар произошли волнения. Девлет - Гирей, недавний властитель Татар, оставил после себя очень много детей. Ему наследовал доныне находящийся во власти Магомет - Гирей; имея среди братьев почти ровесника по летам, Адлея, человека даровитого и пользовавшегося у своих хорошею репутациею за свою храбрость, он не осмелился его убить, хотя по турецкому обычаю у Татар в большинстве случаев, ради безопасности наследующего княжескую власть, остальные дети князей лишаются жизни; однако, чтобы не дать места каким-либо замыслам его чecтoлюбия, он сделал его калгой. Калгой называется у Татар главный военный начальник, пользующийся таким влиянием, что и при жизни государя имеет после него наибольшее значение, а по смерти наследует тому [180] на престол. Когда Адлей был взят в плен Персами и убит, Девлет - Гирей таким же образом передал второму его брату Али - Гирею эту должность, и привлек его на свою сторону, возбудив в нем надежду на то, что будет наследником. Но укрепившись потом на престоле, побуждаемый и летами сына своего Сади, и отеческою любовью, — он свергнув брата, назначил на его место сына, и боясь, что тот, возмущенный этой несправедливостью, составит против него заговор вместе с вторым младшим братом Солометом - Гиреем, задумал опять братоубийство, которое он раньше не привел в исполнение часто вследствие боязни, частию из жалости, и решился их умертвить теперь, прежде чем они будут в состоянии замыслить что либо против него. Испугавшись такой опасности, они принуждены были бежать и, долго проблуждавши на границах, были захвачены казаками и приведены к Михаилу Вишневецкому, старосте Черкасскому. Получивши от последнего донесение о беглецах, король приказал задержать их до своего прибытия. Между тем король отправил вперед на судах, уже прежде, как мы указали, испытанным водным путем, чрез Дисну в Двину, а оттуда дальше чрез Дриссу, тяжелые военные орудия, и сделав в Дисне смотр части войска, прибыл в Полоцк. Когда он занимался смотром других войск, сюда возвратился от Московского царя с грамотой Христофор Держек, который, по просьбе московских послов, был раньше отправлен королем к Московскому царю. Грамота эта была совершенно другого содержания, нежели прежняя ⁴. Повторив в длинной и многословной речи все происшедшее с самого начала, — [181] Московский царь все истолковывал в худую сторону и брал назад все то, что предложено было королю чрез его послов; его возмущало в особенности то, что король не хотел согласиться на Невельские условия, требовал разрушения Себежа и денег за военные издержки, что король говорил, будто дела уже не в таком положении, в каком были в Невле, и ссылался на свои большие издержки, которых потребовала осада Заволочья; в своем письме царь спрашивал, по чьему побуждению или просьбе король осаждал и брал Заволочье; он мог бы оставить этот труд, и конечно не по его желанию последовало занятие оного ⁵. Что же касается до требования денег, то король ведь знает, что он, т. е. царь, не желает быть его данником, да к тому же неслыханное дело между государями высчитывать расходы на войну или требовать денег за них ⁶. Еще когда король Сигизмунд не [182] правил в Польше и Литве, во время его отрочества основан был Себеж, и он, царь, постоянно владел им даже и тогда, когда Полоцк был под властию королей Польских; кроме того, хотя бы он и разрушил Себеж, а король — Дриссу, однако король всегда может, когда ему угодно будет, восстановить Дриссу, да наконец ничто не помешает ему предъявить всегда какие нибудь новые требования ⁷. Московский царь обвинял короля и в том, что депутаты от шляхты были приглашены на совещание с его послами, и в этом поступке он видел обиду себе ⁸. Выражал свое негодование и на то, что король не посылает к нему никаких послов, и потому заявлял, что не пошлет также и сам ни одного посла, разве только спустя 50 или 40 лет ⁹. Много говорил о своем праве на Ливонию. Весьма сильно нападал на самого короля то за то, что тот не королевского происхождения, то за его жестокость относительно побежденных, приводя в доказательство (о чем выше упомянуто было) вырезывание жиру, то на его снисходительность по отношению к тем же для того, чтобы привлечь их к переходу на свою сторону, затем порицал его за коварство и хитрость в том, что сжег калеными ядрами — необыкновенным способом — Сокол ¹⁰. [183] Получив такую грамоту, король отвечал послам, что, хотя он мог бы по народному праву считать их, как врагов, так как они пришли к нему под предлогом просить мира, а на самом деле чтобы высмотреть все и обмануть его, однако он не желает из-за их коварства отступать от своей постоянной кротости и снисходительности, и потому пусть они сами возвращаются к своему государю; он же ответит на его грамату чрез своего посла. Вместе с ними отправился к царю Московскому Антоний Поссевин, который, как мы выше указали, был послан к нему папою. Король подарил ему воевод, взятых в плен в Велиже. Затем король прибыл в Заволочье, на этот раз без особых затруднений пройдя леса, так как страна была замирена уже раньше по приказанию короля; старанием жителей Заволочья были наведены мосты и проложены более удобные пути. Хотя общее мнение относительно цели похода уже заранее без всякого колебания склонилось в пользу того, что нужно идти на Псков, однако король, желая чтобы решение было постановлено соответственно обстоятельствам настоящего положения и более правильным образом, держал об этом совет. Большинство оставалось при прежнем убеждении, в пользу которого говорил также и самый ход военных дел, а равно и цель, ради которой предпринята была война, так как все были между собою согласны, что по покорении этого города в тоже время подчинится и вся Ливония, которая в то время представлялась единственным поводом к войне. Однако король и немногие с ним колебались, не идти ли лучше к Великому Новгороду, дворянство которого, как слышно было, волнуется почему-то против Московского царя? Но казалось очень опасным оставить позади себя обширнейший город, куда собрались как - бы все неприятельские войска; этот город даже после удачных военных действий при Новгороде все-таки может приостановить дальнейшие успехи, а если в [184] неприятельской земле им пришлось бы пострадать, положим, не столько от войны, сколько от непогоды, болезней и других бедствий, то при отступлении он мог бы внушать чрезвычайные опасения. Один только Вейер был того мнения, что нужно идти к Дерпту, на том основании, что большая часть гарнизонного войска выведена оттуда для защиты Пскова, и следовательно не трудно будет завоевать его, тем самым открыть себе доступ ко всей остальной Ливонии, которая собственно и составляет цель этой войны. Одержал верх голос большинства и как бы естественный и последовательный ход самых дел, который указывал прежде всего на Псков, чтобы идти туда. Ибо хотя войску можно было отступить, как казалось, через реку Ловать, которая, направляясь от Лук в Новгород, в большей части своего течения принадлежит нам; но так как все суда были уведены неприятелями, а для постройки других в такое короткое время в провинции новой и не совсем еще надежной не представлялось возможности, да притом и р. Ловать не во все время года судоходна, то и от этого также, ясно было, войско может получить немного облегчения. Что же касается до крепостей, угрожавших с боков, то король долго колебался: нужно ли ему попробовать взять их, прежде чем отправиться в Псков, или осаду их отложить до другого времени? Из этих крепостей Московский царь сам, уведя сперва пушки и все снаряды, около этого же времени разрушил Красногород, овладеть которым тщетно пыталось некогда войско Сигизмунда Августа, а потом Велию, так как не рассчитывал на возможность удержать ее. Остались Себеж, Опочка и Остров. Хотя Себеж оставался у левого берега Двины с тылу, и мог, конечно, мешать судоходству по этой реке, однако, так как путь к нему вел лесистыми, по большей части непроходимыми и опасными местами, то казалось лучше или оставить его до другого времени, или в случае, если бы дело между тем пришло к миру, [185] взамен его предложить другую крепость, нежели потратить время, нужное для более важных дел, на преодоление лесов и трудностей пути и наконец на самую осаду. Опочка, как казалось, не на столько преграждала путь, чтобы нельзя было ее обойти; кроме того река Великая выше Опочки еще не была так глубока, чтобы можно было спустить по ней пушки и военные снаряды, на каковое удобство некоторые преимущественно обращали внимание; и, хотя бы она была судоходна, все-таки казалось, не следовало ради ее замедлять осады Пскова. К тому присоединялось еще то, что, как полагали, можно легко воспрепятствовать всяким из нее вылазкам, наблюдая за нею из крепостей Заволочья и Воронеча. Кстати произошло и то, что около того же времени казаки укрепили в поспешной работе Красногород, покинутый Москвитянами, чтобы сделать в нем склад для добычи, добываемой в неприятельской земле. Король тотчас отправил туда несколько войска с легкими пушками и, расставив туры, приказал тщательнее укрепить место и препятствовать гарнизонам Себежскому и Опочецкому. И так, по занятии Красногорска, Заволочья и Воронеча, из коих, как казалось, легко можно было удерживать Себежский и Опочецкий гарнизон, за исключением их оставался еще один только Остров, выходивший на самую дорогу ко Пскову. К Христофору Радзивилу, который, как мы выше указали, был послан удерживать неприятеля у Днепра, король приказал в тоже время присоединиться Филону Кмите, равно как Литовским Татарам, некогда получившим в подарок от князя Витовта земли для поселения и теперь поставленным под начальство Михаила Гарабурды; задачею их было удерживать неприятеля страхом неизвестности и мстить за прежние нападения взаимными опустошения-ми; о чем написано было Радзивилу. Прежде чем двинуться из Заволочья, король отправил курьера с письмом к Московскому царю, и хотя он был убежден, что обвинения [186] царя нисколько не могут умалить его чести и считал несовместным с величием души бранить с оружием в руках своего неприятеля, тем не менее, чтобы тот по причине молчания его по обыкновению своему не возъимел еще большего высокомерия, отвечал и на прежние его грамоты ¹¹. В своем ответе он разъяснил, как именно произошло на самом деле все то, что Московский царь истолковывал в смысле обиды для себя; показывал, почему он не мог соблюдать условий Невельских, говорил, что он не требовал от него ничего обидным образом или сверх обычая других христианских государей; отвечал, что не вследствие чьих либо просьб он осаждал Заволочье, но вынужден был к тому его же упорством и несправедливыми действиями, что он не может иметь покоя, пока оружием не добудет своего права, да и он сам не иначе может быть обращен к справедливому образу действий, как только близким страхом войны. На сколько возможно было, он несколько раз объяснял чрез своих послов, что чем дальше он будет тянуть дело и чем к большим издержкам будет вызывать его своими проволочками, тем более тяжелые впоследствии условия ему придется по необходимости предложить. Он потребовал денег за военные издержки по обычаю и примеру других христианских государей и нет ничего более согласного со справедливостью, как то, чтобы тот, кто наносит оскорбление, был бы и ответчиком за всякое оскорбление; так как тому кажется это тяжелым, то пусть он знает, что после того он [187] будет сражаться не за Ливонию или за военные издержки, но за верховную власть. Что касается до того, что Себеж, по его словам, основан во время его малолетства, если этим он надеется преимущественно доказать свое право, то этим всего более обнаруживается его коварство. Так как Полоцкая область всегда доходила до реки Двины, и внутри ее недавно был построен Себеж, то это служит достаточным доказательством того, что он неправедно выстроен на чужой земле. Что король стал прибавлять к прежним условиям постоянно новые, это он мог бы с некоторою основательностью утверждать, если бы раньше того попробовал согласиться на предложенные королем условия. Шляхетские послы были приглашены на совещание с послами для его же пользы; потому что все то, на что они согласились бы, имело бы большую крепость. Что касается до того, что он не посылал к нему послов, то и в этом нет повода его обвинять; ибо не существует никакого закона относительно отправления послов, кроме собственной выгоды или доброй воли каждого, и все тут зависит скорее от личного рассуждения, чем от какой-либо необходимости. Что он не пришлет к нему никаких послов после 40 лет, то легко в этом ему поверить; ибо это слишком долгий век и для доброго человека, не только для тирана, и потому он не пошлет спустя 50 или 40 лет, а может быть захочет послать ранее того; что касается его самого, короля, то он не намерен заранее необдуманно связывать себя какими либо обязательствами в таком деле. Король говорил также о праве на Ливонию. На брань его отвечал, что он не таков, чтобы принимать какие либо ругательства, и что к Московскому царю по справедливости не идет эта роль нападать на других, так как его гнусность и жестокость известны всем. Что не родился королем, то этим он не столько обижается сколько этому радуется, так как достиг королевства [188] благодаря своей доблести, и был призван к этому сану так, как избирается папа кардиналами, Император, имеющий первое достоинство среди христианских государей, курфюрстами Германии, как многие другие короли и государи во все времена каждый избирались сословиями своего королевства. Все-таки он считает высоким и славным свое происхождение хотя из частного дома, но от знаменитых предков, которые часто оказывали большие услуги христианскому миру, имели почетнейшие должности, управляли провинциями и много прославились своею доблестью и благочестием; хотя его предки не были королями, однако он достиг королевской власти своей доблестью, между тем как тот, если бы он не был царского происхождения, по своим нравственным качествам мог бы быть скорее чем либо другим, только не государем; он нисколько не завидует ему, потому что он сделался государем Московским не столько по выбору большинства людей или по отличной своей доблести, сколько потому, что он сын Глинской, дочери человека, некогда изменившего Сигизмунду. Жестокость, выразившаяся в вырезывании сала у некоторых трупов пошла прежде всего не от него; кроме того, в том и никакого нет проступка против правил благочестия и обычая христиан, так как медицинская наука допускает, чтобы уметь помогать живым, разрезание мертвых даже на самые мелкие части; смешна жалость того самого человека, который, показывая на живых образцы всевозможных мучений, говорить о том, что его трогает забота о мертвых. Подобного же рода и обвинения его в мягкости и милости по отношению к побежденным, так как он жалуется то на жестокость, то на мягкость и негодует на то, что король не умертвил в мучениях всех взятых им в завоеванных крепостях. Что касается до обвинения, будто Сокол разрушен пожаром по необыкновенному способу, то в этом он не столько обвиняет короля в каком либо коварстве, сколько [189] обнаруживает свое собственное невежество, которое весьма велико, как во всем, так и в том, что многие прекрасные открытия в военном искусстве до сих пор остаются ему неизвестными. Король давал весьма обстоятельный ответ по поводу и многих других вещей; о всех их упоминать здесь нам даже и не приходится, тем более, что это самое письмо находится в обращении у людей. В конце письма он вызывал царя на поединок — и заявлял, что грамота эта посылается ему писанная по русски и по латыни; а чтобы он не слишком предавался самодовольствию и узнал мнения о нем других людей, он послал ему вместе с письмом книги о его жестокости, изданные в Германии ¹².

Но когда этот порядок прежде всего был изменен у Немцев, то Венгерцы, видя также, что Поляки врываются, получив сперва сигнал короля, бросились по развалинам в другую башню, и прежде всех Фома Держек (Thomas Dersecius) и Матвей Керекеш (Matteas Kerekesius) выставили на ней знамена. За ними уже бросился Гавриил Бекеш, схватив знамя и ведя с собою всадников; и когда уже внесено было много других знамен, и войска желали затем дальше направиться в город, то их дальнейшему движению против всякого ожидания помешал ров, который уже раньше был выкопан неприятелем, и несколько деревянных укреплений, оказавшихся перед ними. Неприятели, сначала устрашенные нападением наших при переходе чрез стены, видя, что свои прогнаны с укреплений и знамена уже воткнуты в разных местах, стали было искать удобного случая для бегства. Между тем в то время, как наши были задержаны при взятии стен, Иван Шуйский разъезжал тут и там на раненом коне; он своими угрозами, просьбами, наконец, даже слезами, и с другой стороны епископ, выставляя мощи и иконы, успели остановить бегство и ужас своих. Враги сперва стали стрелять в наших из пушек и бросать камни, в то время как наши в свою очередь метали в них копья и, когда с той и с другой стороны очень многие были ранены, то Москвитяне пытались подложить порох под башню, занятую, как мы выше сказали, Поляками и, так как наши солдаты этим нисколько не были сбиты с толку, то повторили еще два раза сию попытку. Когда наконец башня занялась, наши, не будучи уже в [211] состоянии дальше выносить огня, сперва стали спускаться вниз, под конец же, когда стали сами терпеть большие потери под перекрестными выстрелами неприятельских пушек с болверка, находившегося над рекой Великой, которого не возможно было разрушить в столь короткое время нашими пушками, то принуждены были совсем покинуть свою позицию. После этого все Москвитяне бросились против Венгерцев: последние, видя, что нельзя им преодолеть противопоставленные им указанные преграды, долго выдерживали нападение неприятелей и при наступлении уже ночи, унеся сперва по военному обычаю своих убитых, вернулись назад. В этот день погибло из польской знати более 40 человек, у Венгров не меньшее число, и между ними оказался и знаменитый Гавриил Бекеш. Неприятели также потерпели большой урон; очень много было у них убито, в числе коих первые начальники пехоты, а также и Николай Черкасский, предводитель казаков, и очень многие были ранены ²¹. По этому в грамоте, посланной ими к гарнизону Гдовскому, которая по прошествии короткого промежутка времени была перехвачена нашими, они высказывали сильный страх и просили немедленно уведомить царя о положении дел их и о необходимости выслать им подкрепление. Замойский, полагая, что после всех трудностей и неудач того дня нужно дать отдых солдатам, приказал занять караулы около пушек и траншей всадникам Юрия Мнишка, старосты Саноцского, которые были помещены в резерве и до сих пор оставались нетронуты, так как по изменении порядка опасность не дошла до них, и начальником над всей пехотой и окопами он поставил Станислава Пенкославского, так как Уровецкий был ранен во время приступа.

Во то же время Замойский обратился к королю с таким предложением: дабы предупредить возможность какого нибудь несчастия, которое могло бы принудить их оставить осаду, всего лучше и сообразнее с положением дел было бы заблаговременно, пока войско еще в полном составе, построить несколько больверков и укреплений для того, чтобы солдаты, размещенные там, могли держать город в продолжительной осаде и теснить его недостатком провианта; а так как отряды волонтеров, по его мнению, не могли выносить слишком долговременной службы, да они притом только увеличивали бы трудность содержания остального войска, то после исполнения вышеозначенной задачи, следовало бы отпустить их домой, и за тем, так как было не сообразно с достоинством короля оставаться при уменьшившейся численно армии, пусть бы он (король) поспешил в Польшу для присутствования на сейме и для набора дополнительного числа солдат, а его, Замойского, оставил бы с остальным войском при осаде города. Если ожидать зимы, то волонтеры, вынужденные и трудностями осады, и суровостью зимы, все равно будут просить отпуска; а между тем остальное войско сохранило бы гораздо меньше бодрости и силы, если бы ничего не было заранее приготовлено, и вся провизия была издержана, и тогда уже не будет никакого основания укреплять или сооружать блокгаузы. Напротив, по мнению короля, следовало бы [213] испробовать все, прежде чем последовать этому совету; помимо других причин, его склоняло к этой мысли главным образом следующее соображение: так как Поссевин, бывший в Москве, дал знать, что он имеет сообщить о расположении Московского царя к миру, то король опасался, ранее его возвращения к войску, принимать такие меры, которые могли бы усилить надежды неприятеля на возможность отстоять город, и тем самым побудить его к изменению своих решений относительно уступки всей Ливонии, если он уже таковые принял. Пока все это происходило и пока ожидали пороха и военных снарядов, решено было попробовать взять неприятельские укрепления посредством подкопов. Два подкопа, начатые с польских шанцев по направлению (городского) рва, не могли быть доведены до конца, ибо встретили твердую и толстую скалу. Венгерцы, проведя ров на поверхности почвы и прикрыв его плетнем, довели таким образом до конца только один подкоп. Но и этот последний не остался тайною для неприятелей, ибо хотя они и не видели работы наших, но уже по тому самому, что так долго не было возобновляемо приступа, они стали догадываться о наших намерениях, и вот они провели вдоль всей той стороны встречный подкоп, из которого могли наблюдать за неприятелем; затем, подложив порох, они уничтожили наш ²². В то же время получено было известие, что из Москвы идут подкрепления к осажденным через Гдов. Замойский, предположив, что они пойдут на судах через озеро Пельбу (l. Pelba) и через реку Великую, собрал сперва несколько лодок и скрепил их между собою, соответственно ширине реки, вбив в каждой железные крючья и пропустив через них цепи; и за тем расставил их поперек реки двумя отдельными рядами, так что один ряд был расположен повыше по течению реки, при [214] береге, где тотчас после прохода неприятельских судов он мог быть притянут канатами так, чтобы занять всю ширину реки и тем преградить врагам отступление назад, а другой ряд, быв поставлен поодаль первого, ближе к городу и ниже по течению реки, должен был загородить дальнейшее плавание неприятельским судам, когда они достигнут этого места, так чтобы окруженный с обеих сторон флотилией лодок неприятель не имел себе никакого исхода ²³. На собранные суда Замойский посадил Немцев, так как они считались более опытными в деле управления оными; заведывание всеми действиями поручил Уровецкому и вместе с ним расставил вдоль обоих берегов легко вооруженную пехоту. Около того же времени прибыли весьма кстати Альберт Речайский, кастеллян варшавский, приблизительно с 150 всадниками, Стефан Белявский с 700 всадников, Николай Корф и Вильгельм Платер с несколькими конными ливонскими сотнями ²⁴. Так как они находились еще вне лагеря, то Замойский приказал им расположиться против Святой горы и оградить лагерь рвом, чтобы быть в большей безопасности от неприятельских нападений. Когда неприятели, в тишине ночи выехавши на кораблях, попали в засаду и наткнулись на наши корабли, то они не могли даже вынести первого натиска, тотчас выскочили на берег и там, бродя до рассвета, были захвачены, причем было взято в плен около 200 человек боярского рода и приведены в лагерь ²⁵. Немного спустя было отправлено осажденным подкрепление из-под Дерпта; но это подкрепление быстро вернулось назад, так как наши солдаты слишком рано показались при его приближении. Затем, по прошествии некоторого времени, [215] было дано знать разведчиками, что Николай Хвостов, пользовавшийся среди вождей пехоты после Косецкого особенным почетом у князя, идет на помощь к осажденным с 7000 воинов. Поэтому Замойский, опасаясь, что неприятели обратятся в другую сторону, если узнают по слухам о неудаче прежних подкреплений, решил окружить стражею всю ту местность, которая простиралась от лагеря до Святой горы больше чем на 8 миль ²⁶. До этого времени военные посты расположены были только на протяжении от лагеря до реки Псковки, а расстояние от этой реки до Святогорской дороги было весьма велико, и для того, чтобы не утомлять солдат, растянув их на столько постов, литовские волонтеры заявили королю о своем добровольном желании занять все это пространство. Долго промедлив на одном из островов озера Пелбского (l. Pelba) и догадавшись о захвате первого подкрепления, шедшего на судах, Хвостов высадил войско на сушу и ночью отправился по непроходимой дороге через леса ко Пскову; ночью большая часть его войска разбежалась от него так что из 7000 едва осталось 300 человек; и чтобы удержать силою убегавших, он даже сам шел сзади. Когда Литовцы, утомившись от держания караулов в предыдущие ночи и видя, что неприятель не приходит, уменьшили свою бдительность и против обычая зажгли при караулах огни вследствие суровой погоды, то Даниил Исленьев, шедший в первом отряде пробрался в город с оставшимся войском, избегая тех мест, где видны были огни; а Хвостов, находившийся, как сказано, в тылу отряда и крайне утомленный продолжавшимися целую ночь усилиями остановить бегство своих солдат и кроме того, будучи человеком тучным и дородным, подвигался вперед медленно и с трудом, так что был застигнут рассветом при выходе из леса; [216] спрятавшись в траву, он укрывался здесь несколько часов, а находившиеся с ним воины разбежались, и тут он был пойман всадниками Андрея Вишневецкого, воеводы волынского державшими в тот день караул, и приведен к королю; разбежавшиеся же от него солдаты, частью были перебиты, но большая часть их была взята в плен. Несколько дней спустя, на помощь осажденным пришел с несколькими полками Федор Мясоедов ²⁷; он почти уже миновал литовские караулы, когда его арриергард был замечен Гавриилом Черкаским; последний напал на него с тылу, и на поднявшийся при этом шум поспешил также со своими войсками Белявский, при этом около 150 человек было убито, 60 взято в плен; но остальные, числом около 300, вместе с Мясоедовым проникли в город.

Между тем, как все это происходило у Пскова, Шведский король извлекал выгоды из чужих побед; с помощью войска, отчасти набранного в Германии и в Гданске, благодаря вышеупомянутым письмам, отчасти собранного в собственных владениях, он занял Нарву стараниями своего главнокомандующего Понтуса Делагарди. Город этот находится при реке Великой, при выходе ее из озера Пелбского (l. Pelba), где она переменяет свое название на Нарову и дает имя этому городу; потом, протекши еще около 30 миль, Нарова впадает в море и имеет такое широкое русло, что большие корабли с грузом пристают к самому городу и можно было бы их провести еще дальше до самого Пскова, если бы этому не мешали пороги, находящиеся выше озера по направлению к Пскову и достигающие в вышину почти 20 локтей. Пока Нарва находилась под властью магистров Ливонского ордена, она не была особенно многолюдна и не была даже укреплена по той причине, что все московские товары [217] отвозились в Дерпт, отсюда через Ревель или Пернов шли к морю для разгрузки. Впоследствии Иоанн старший соорудил на другом берегу более укрепленную крепость, названную им Иван - городом, Ливонцами же Русскою Нарвой для отличия от своей, которую назвали Немецкою; и при том он построил ее так близко от старой Нарвы, что можно было соединить их мостом, и из одного города в другой можно было перебросить стрелу. Когда Московский царь из Иван - города овладел и Нарвою, то сделал этот город центром торговых сношений с Немцами и другими западными народами и перенес туда всю торговлю и товары. Услышав о походе короля под Псков, большая часть гарнизона этой крепости, равно как и других, отправилась для защиты Пскова. Когда Гарди начал стрелять из пушек в стены, то Москвитяне бывшие в Иван - городе для защиты Ливонской Нарвы, за которую они боялись, перешли через мост и перевезли с собою большую часть пушек; но так как шведские солдаты уже врывались в город, то они в страхе стали отступать; тогда несколько Итальянцев, находившихся в шведском войске с Иеронимом Каньолом, вдруг закричали: “победа!” и бросившись с остальными солдатами преследовали Москвитян до самых ворот, при чем умертвили много народа; остальные, которые успели убежать в крепость, напуганные этим и лишившись пушек, которыми могли бы защищаться, и которые не задолго пред тем перевезли в Нарву, наконец отчаявшись по самой своей малочисленности в успешности защиты, тоже сдались. Благодаря такому же страху других гарнизонов, Гарди взял Ям-город и Копорье, соседние крепости ²⁸. Окончив таким образом свой поход, Гарди вернулся с войском во внутреннюю Ливонию, чтобы направить оружие против остальных крепостей, [218] находившихся во власти Москвитян; благодаря все тому же оцепенению Мосвкитян и малочисленности гарнизона, не имевшего при том никакой надежды на помощь, пока Псков был осажден, Гарди скоро взял Вейсенштейн ²⁹, крепость сильно укрепленную как естественно природою, так и искусством. Отсюда он двинул войско к Пернову. После взятия Нарвы, Делагарди послал королю от своего государя письмо, представляющее ответ на прежнее письмо короля, в котором Стефан дружески уговаривал Шведа оставить Ливонию, за которую ведут войну другие, то есть Поляки; в ответном письме, помеченном задним числом, говорилось, что каждый может иметь свое мнение о том, в каких местах ему лучше вести войну с неприятелем и на какие его области напасть. Король в начале питал большую надежду что, увидев справедливость прежних его требований, король Шведский обратит на них внимание; он знал, что королю Шведскому не безызвестно о постоянной принадлежности всей Ливонии Польским королям, ибо в предшествовавшие времена, когда брат Шведского короля, Эрих, занял Ревель, то король засвидетельствовал в своем собственноручном письме незаконность поступка Эриха; тем менее король Стефан мог предполагать, что после того, как он сам с большим трудом и издержками принудил неприятеля к переговорам о мире, к уступке всей Ливонии, а за тем почти к совершенному очищению ее, ему нужно будет делиться со Шведским королем плодами приобретенной им победы. Хотя король по этому был весьма сильно возмущен несправедливым поступком Шведского короля, однако решился пока отложить сей вопрос до будущего времени.

В то же время и королевские вожди также удачно взяли несколько крепостей в Ливонии у Русских. Герцогом [219] Магнусом (Датским) был взят Киремпеш, наскоро укрепленный Фабианов, Пирхель был взят Берингом, Сала Фомою Эмбденским, Дембинским были взяты Леновард и Ашераден, две крепости, лежащие при реке Двине; эти две последние крепости были взяты при содействии пехоты, присланной от граждан города Риги, для которых было тягостно соседство с неприятельскими гарнизонами, и при помощи задержанного Дембинским у себя шотландского войска, шедшего к королю ³⁰. Казалось, что и Кокенгаузен, крепость весьма сильная и осажденная тем же Дембинским, скоро покорится нашим вследствие недостатка в провианте.

Антоний Поссевин говорил, что, хотя царь находится в сильном беспокойствии и в особенности вследствие неудачных военных действий желает мира, однако твердо решился не принимать его ни на каких иных условиях, как только на тех, которые предлагал уже королю раньше в Полоцке [223] чрез своих послов. Так как уже наступала зима, обыкновенно приносящая очень жестокие морозы в тех местностях, то царь был уверен, что войско короля не выдержит и первых ее тягостей, что солдаты будут размещены по зимним квартирам, а король по обыкновению своему возвратится в королевство, чтобы присутствовать на сейме; в это же время город освободится от осады, а он от страха, и найдет легко какой либо другой способ, чтобы задержать военные действия и нападения короля. Когда король стал возражать Поссевину, что он не уведет войско от города, пока не овладеет им, или пока Московский царь не уступит всей Ливонии, Поссевин тем не менее уговаривал его не уничтожать по крайней мере всякой надежды на мир и позволить назначить место для съезда, чтобы туда собрались с обеих сторон послы и вели бы переговоры на счет мира. После того как король согласился на это, Поссевин послал через гонца письмо к Московскому царю, в котором говорил, что король вообще решился не уходить и не прекращать военных действий, пока Московский царь не выйдет из всей Ливонии. Поэтому пусть он не расчитывает на то, что войско, принужденное жестокостью морозов, наконец уйдет; он видит, что все укрепились мужеством, чтобы переносить эти холода и быть в состоянии продолжать осаду; царь должен во всяком случае тронуться бедствиями и иметь жалость к стольким своим невинным подданным, которые не отказываются переносить всяческие страдания и опасности ради его безопасности; он подлежал бы обвинению в величайшей несправедливости, если бы он не считал их жизнь дороже своих выгод и упрямства. Ведь они не могут скрываться в лесах из-за сильных морозов; при том и морозы не могут дольше защищать их от нападений, потому что, когда от сильных холодов замерзнут болота, то они в скором времени станут проходимы для наших солдат; я сам [224] видел, писал Поссевин, в тот самый день, когда пришел в лагерь, что большое число их частью было перебито, частью взято в плен. Именно около времени прибытия Антония, как было выше рассказано, захвачены были те подкрепления, которые пришли с Мясоедовым. Поэтому пусть царь сам решает, как ему угодно; что же касается до него, то он советует сериозно взвесить в уме мысль о мире, и по этому поводу он уже говорил с королем, чтобы тот все-таки не уничтожал возможности мирных переговоров и испросил у него позволение придти его послам в известное место, какое угодно будет назначить Московскому царю, и вести речь с послами короля о мире. Получив это письмо, Московский царь немедленно отпустил гонца вместе со своим курьером и письмом к Поссевину. Местом совещаний он выбрал Запольское село в 90 милях от Пскова, тоже служившее для выдачи подорожных, и требовал для своих послов охранной грамоты ³³. Грамота была послана и место принято.

Так как раньше этого уже был привезен порох от герцога Курляндского и граждан Риги, то было решено до отъезда короля попробовать еще раз приступ. С той стороны, с которой раньше Поляки разбивали стены из своих окопов, неприятели выставили частые деревянные палисады и окружили их рвами; по этому, перенеся окопы вправо на несколько более высокую сторону, наши оттуда стали громить стены из орудий. Но и на этом месте неприятели выставили новый палисад с такими тяжелыми орудиями, что залп их (одно стреляло ядрами весом в 70 фунтов, другое в 80 фунтов) пробивал ряд из трех корзин, наполненных песком и расположенных одна за другою. Так как Венгерцы уже открыли довольно широкий проход в башню, прилегавшую к реке Великой и их траншеям, то вступили в схватку с неприятелем, при чем то сами гнали неприятелей по развалинам, то были прогоняемы ими назад. Затем осаждающие начали разбивать стены кирками и ломами со стороны реки Великой и, хотя сперва неприятели пытались отогнать их от стен, выливая на них горячую воду и кипящую смолу и бросая в них разные горящие предметы, однако Венгерцы, достигли того, что, розваливши нижнюю [230] часть стены, поместились там и были прикрыты верхнею частью, как бы щитом, и осажденные более не могли их беспокоить, что бы ни бросали в них; тогда неприятели из города с верху стен, разрушить которые старались Венгерцы, стали спускать огромной величины бревна, со всех сторон обитые железными зубцами и прикрепленные железными цепями к длинным шестам; неприятели, потрясая ими, действовали так искусно, что все, находившиеся на работе, получали с низу направленные удары как бы плетью, вследствие чего эти бревна причиняли большие несчастия ³⁵. Не смотря на это, Венгерцы не оставили своей работы, пока не разрушили большей части той стены; наконец, так как и в этой части неприятели поставили палисады против башни и выкопали ров, то решено было оставить намерение взять город приступом ³⁶.

В расстоянии 30 миль от Пскова, на дороге, шедшей в Ливонию и Ригу, возвышается монастырь Св. Девы, называемый у Москвитян Печерою, то есть как бы гробницею Богородицы, известный ее иконою, которую они чтут как обретенную на этом месте и явившуюся из дерева, прославленный молвою о его святости и некоторых чудесах и благодаря этому снабженный весьма обильными и богатыми доходами, получаемыми с земель, взятых от Новгорода и Ливонского ордена и приписанных Московским князем к монастырю. Русские и в нем поместили гарнизон; гарнизон этот по близости своей к нам причинял нашим много беспокойства: он захватывал очень часто наших фуражиров, делал небезопасными дороги и даже забирал обозы, высылаемые к нам; [231] наконец ограбил некоторых рижских купцов. Tе, кого касались эти потери, а их было не мало, в особенности же те, которые намеревались послать свои обозы по той дороге, упрашивали короля захватить этот гарнизон. С другой стороны было выставляемо на вид, что пока солдаты не отдохнули от трудов столь продолжительного и неудачного приступа, нельзя вполне безопасно начинать эту новую осаду ³⁷. Склонясь на непрерывные просьбы многих, король отправил туда Фаренсбека. Он приказал ему, ознакомившись с местоположением, уведомить его о том, какое он примет решение; и если ему покажется, что можно овладеть монастырем без большого труда, то король вышлет ему на подмогу солдат и пушки; если же, по его мнению, взятие монастыря окажется слишком трудным, чтобы можно было предпринять его в это время, то пусть вернется назад, оставив дело в прежнем положении. Отправившись с несколькими всадниками Фаренсбек наткнулся на дороге на неприятельских конников, далеко превосходивших его числом, которые, выступив из Печерского монастыря против наших фуражиров, в это время возвращались домой; одних из них перебив, других разогнав, Фаренсбек, подстрекаемый успехом стычки и видя, что монастырь не был защищен ни довольно большим рвом, ни палисадами или естественным положением, с другой стороны, как человек смелый, возъимел большую надежду на успех и решился сделать приступ ³⁸. Король послал ему немецких солдат с несколькими тяжелыми пушками и, когда последние, проведя сперва траншеи, разрушили некоторую часть стены, то попытались ворваться по развалинам. Уже Вильгельм Кетлер, сын брата Курляндского герцога, Гаспар и Рейнгольд Тизенгаузены и некоторые другие [232] пробрались было в ближайшую башню и по лестницам стали спускаться в нижнюю часть ее, как вдруг лестницы подломились под тяжестию следующих за ними людей, и солдатам, оставшимся внизу; не было никакой возможности прорваться даже через пролом, как вследствие тесноты его, так и потому, что неприятели стали против него густою толпою; тогда все они попали в плен к неприятелям. Король выслал к отправленным раньше войскам еще немецких солдат и Борнемиссу с 500 пешими Венгерцами и несколькими большими орудиями. Польское же войско Замойский все оставил в лагере. Венгерцы стали разбивать стены с той же стороны, с которой раньше действовали Немцы, но в более низком месте по направлению влево, и уже разрушили некоторую часть стены; тогда Фома Соланд (Thomas, Solandius), собрав отряд из обозной прислуги и польских казаков, стал взлезать по приставленным лестницам на башню, обращенную задом к немецким и венгерским окопам, с целью занять неприятеля; когда они были отбиты, то Немцы снова попытались прорваться чрез пролом в стене но были отброшены всем множеством неприятелей, обратившихся на них. Такой же исход имело и сделанное Венгерцами нападение, так как те оставались праздными, пока не вернулись Немцы. Неприятель приписывал эту неудачу наших чуду, наши же заклинаниям и колдовству. На самом деле тут можно было заметить, что в виду более слабых укреплений столь же часто вредит небрежность, сколько при взятии сильных мешает самая трудность дела; потому что в последнем случае самая великость опасности и раждающийся отсюда страх часто возбуждают военную доблесть, а в первом случае самая маловажность дела ослабляет силу напряжения души и усердие. Однако некоторые думали, что, если бы наши пошли на приступ со всеми силами и в одно время, то без сомнения можно было бы взять монастырь даже [233] без большого труда ³⁹. Между тем, пока наши наступали по одиночке, сперва сами по себе Немцы, потом Венгерцы, неприятелям была даваема возможность собирать все силы в одно место, и натиск наших был ослабляем. Во время отбоя наших шотландские солдаты, прибывшие не задолго до того к королю, расположенные для поддержки на удобных местах, убивали меткими выстрелами Москвитян, стрелявших в наших со стен из ружей или пускавших стрелы. Прежде своего отъезда король назначил послов для ведения переговоров о мире с Москвою: от королевства Польского воеводу Брацлавского Збаражского, от великого княжества Литовского маршалка княжества Литовского Альберта Радзивила. К ним король, по обычаю предков, присоединил секретарем Михаила Гарабурду, человека даровитого и в особенности знающего московские дела. Когда зашла речь об условиях, на которых желательно было бы заключить мир, литовские вельможи стали настаивать на том, чтобы неприятелю были возвращены Великие Луки, взятые в прошлом году ⁴⁰ от Москвы, чтобы тем легче было заключить мир. Замойский заметил на это с своей стороны, что хотя он видит, какое большое значение имеют для защиты Литвы столь выгодно расположенный город и его область, отличающаяся таким плодородием и обилием всего, тем не менее уступки его он нисколько не препятствует, так как он не был обязан пред панами удержать этот город, о котором не было даже никакого упоминания на сейме, такою же клятвою, какою он связан был по отношению к Ливонии, но он неприятно поражается тем, что толкуют об уступке прежде времени без всякой пользы, даже с некоторою опасностью, что это станет известно неприятелю. Вследствие этого король, [234] посоветовавшись наедине с Замойским, предоставил ему заключить мир по своему усмотрению; затем дав ему знать, чего от него хочет и о чем сам будет стараться по приезде в королевство, отъехал полный лучших надежд и доверия. Но прочие его спутники, рассуждая об исходе дальнейшей осады на основании прежде бывших осадных неудач и трудностей при наступлении зимы, и полагая, что неприятели не пропустят удобного случая, чтобы уничтожить ослабленное и истощенное войско, сожалели об опасном положении тех, которых оставляли на месте, как будто видя их в последний раз. Нашлись даже некоторые сенаторы из самых знатных, которые пытались убедить короля, оставлявшего сына своего брата Андрея, Балтазара, с венгерскими войсками в лагере, не делать этого. Вместе с королем отправилась и дворцовая свита и почти все волонтеры; выбрав дорогу через Остров и Красный город, он отсюда проехал без препятствия мимо Лудзена (Люцина) и Розиттена (Режицы), в которых находились еще неприятельские гарнизоны. За королем последовали довольно поспешно и другие войска, так как все старались опередить его при реке Двине. По этому, хотя Радзивил и расставил войска в засадах для противодействия неприятельским нападениям, но, так как солдаты, находившиеся в засадных пунктах, стали разбегаться, то несколько наших повозок были отняты Московскими крепостными войсками. Переправившись не без трудностей через Двину за неимением судов, король прибыл в Вильну. В лагере с Замойским осталось все войско, состоявшее на жалованье, как то, которое сначала пришло с ним ко Пскову, так и то, которое вернулось из Старицкой экспедиции вместе с Радзивилом. В то же время прибыли в лагерь вместе с начальником своим Мартином Курцием с той же экспедиции и 600 человек Литовцев; для того, чтобы оправиться от неудач ее, они [235] выпросили у начальников поместиться в соседних деревнях по направлению к Порхову. Из волонтеров остались некоторые Поляки, впрочем немногие.

(пер. И. И. Виноградова)
Текст воспроизведен по изданию: Рейнгольд Гейденштейн. Записки о московской войне. СПб. 1889

© текст - Виноградов И. И. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Vrm. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001