В 1622 — 1623 ГОДАХ

Прежде всего должен напомнить о некоторых событиях, происшедших до моего отъезда, чтобы легче было понять их последствия, проявившиеся позднее, и само положение Османской империи.

После свержения султана Османа и воцарения Мустафы везиром стал Дауд-паша (зять Мустафы. — Пер.). По приказу матери султана, мачехи его жены, он совершил прежде всего следующее: явившись с новыми должностными лицами (о которых скажу ниже) в Едикуль, где с несколькими десятками человек находился под стражей Осман, он велел некоторых из них зарезать, некоторых задушить. После этого он щедрыми дарами сверх всяких мер и установлений осыпал воинов. Он дал, как принято было при перемене на престоле, по 25 червонных злотых каждому сипаху, повысив их ежедневное жалованье на 5 аспр, а каждому янычару  — 5 червонных злотых и на 1 аспру повысил ежедневное жалованье; [раздавали] большие суммы и от [имени] султана, и от его матери, и от везира. Всем воинам, находившимся на жалованье [улафникам], было выплачено жалованье, которое задерживали многие годы. Везир, используя сложившуюся обстановку, забрав имущество погибших и получив в свое распоряжение султанскую казну, вместе с матерью султана почти все сокровища обратил на раздачи в своих интересах и растратил [казну].

Начались назначения новых должностных лиц; среди них важнейшая должность аги янычар была предоставлена езоглану, молодому человеку из рядовых воинов, за то, что спускался за султаном [Мустафой] в заточение, где его держал племянник (Осман. — Пер.) с двумя девками для ухода, мало посылая пищи, чтобы уморить голодом. Другая должность предоставлена была дворцовому борцу: указал место, где был спрятан Мустафа. Это был гебеги-паша, поставленный старшим над оружейниками. Он был самый усердный из убийц Османа. Тогдашний везир Дауд-паша, свергнувший Османа, был противником султана Ахмеда и его потомков, ибо много раз из-за него находился в заключении. Он использовал такой удобный случай, [103] как взрыв ярости народной, чтобы попытаться погубить четырех оставшихся потомков дома Османа и тем самым отомстить им. Мать нынешнего султана Мустафы хотела с помощью зятя устранить соперников сына и закрепить верховную власть за собой. Дауд-паша охотно за это взялся, надеясь этим способствовать возвышению своего дома.

Закон в Турции запрещает потомкам султана по женской линии получать титул паши и должности выше капыджи-баши. Однако в случае пресечения мужской линии они получают право [даже] наследовать престол. У Дауд-паши было двое сыновей от дочери султана [Мехмеда III], и он считал, что, если убрать с дороги правящего племянника (Мустафу. — Пер.), у которого не было никакой надежды на потомство и к тому же было слабое здоровье, и иметь многочисленных сторонников и значительные средства, его сыновья когда-нибудь при определенных условиях смогут получить высшую власть. Везир послал прежде всего евнуха капи-агу, имевшего немалую власть в серале, чтобы удавить Мурада  — старшего из братьев. Однако мать мальчика ¹, жившая в другом, старом серале, получив предупрежде-ние или догадавшись сама, с помощью серальских хаджи, писарей или учителей добилась усиленной охраны сына, чтобы не допустить его убийства. Когда капи-ага пришел душить  — а везир находился вблизи  — и шнур уже был накинут на шею жертвы, один езоглан из тамошней стражи ударом ножа убил евнуха. Началось такое волнение, что и везир едва уцелел. Весть о происшедшем разнеслась по всему городу. Между тем жестокое убийство Османа вызвало в народе страх и замешательство. Пока не остыла лихорадка бунта, некоторые даже радовались перемене, ожидая многого от правления Мустафы, но, увидев, что установилось женское правление, рады бы были Османа воскресить. Дауд-пашу обвиняли в том, что он убил султана, которого хотели только наказать.

Трудное положение везира еще более усугублялось неудачами его замыслов. Безусловно, он был в большой опасности. Спасли его только щедрость матери султана и его собственная; пришлось, однако, отказаться от должности везира: он был обагрен кровью государя. Все же, вопреки турецким обычаям, Дауд-паша сохранил земли и имущество, право свободно уезжать и приезжать. На его место везиром поставили арнаута [Мере] Хусейн-пашу, который [в 1618 г.] посадил на престол в Валахии Габриэля [Могилу]. Звали его тогда Хусейн-ага, при Османе он был вали Египта и во время гибели султана отсутствовал. На этой должности он разбогател. Был он популярен, так как был человек щедрый, правдивый, решительный во всех делах, а главное, не замешан в [дворцовых] интригах.

Хусейн, как только вступил в [новую] должность, увидел, что повсюду господствует анархия, безумие государя все возрастает, казна разграблена, правят женщины, увидел зависть, присущую всем везирам при Дауд-паше. Хусейн хотел все [104] изменять, прежде всего свергнуть государя и тем самым устранить его мать, которая вмешивалась в управление страной, возлагая при этом надежды прежде всего на Мурада, племянника [султана], и действуя в его пользу. Везир собрал деньги, чтобы можно было обещать солдатам раздачу подарков, обычную при смене государя.

Прежде чем приступить к осуществлению своего замысла, он хотел выяснить настроение аги янычар, о котором я раньше вспоминал, завел с ним откровенный разговор, сказав, что надо нынешнего государя заменить как недостойного. Когда же тот ответил отрицательно, расхваливая доброту, набожность и милости государя, везир сделал вид, что хотел только убедиться в его верности, и, похвалив, отпустил. Этот ага янычар, говорят, по совету матери [Мустафы] и Дауд-паши, вопреки обычаям и порядкам турецкого войска, набрал 15 тысяч новых янычар не по вербовке, а по протекции, желая угодить придворным партиям, а также привлечь новых сторонников к Мустафе. Вместе с тем он немало обогатился, беря [деньги] от тех, кто хотел попасть в янычары ². Последствия всего этого проявились не сразу, но когда старые воины увидели, что из-за многочисленности воинов им и платы не стало хватать и раздачи уменьшились, что новички отличались необычайно веселым нравом, то это привело к распрям между ними.

Ага янычар стал предметом ненависти старых воинов, которые больше слушались своего поручика, которого называли кяхья-бей. Тогда везир обвинил агу янычар перед матерью султана (сам он из-за своего слабоумия ничем не интересовался), рассказав, будто тот затевает вместе со своими новобранцами заговоры и бунты против султана. Затем он добился приказа о разжаловании и назначении другого [аги янычар], а после новых обвинений получил приказ удавить его. Тотчас назначив другого и захватив прежнего агу янычар, везир приказал своим капыджи отправить его на островок Кискула, находящийся напротив Скутари, и ожидать там вместе с ним дальнейших распоряжений.

Янычары прониклись ненавистью к везиру за то, что он пресекал [все их попытки] к выступлениям, [даже] приказывал избивать и топить [подстрекателей, желая удержаться у власти]. Мать султана узнала о его интригах. Дауд-паша и другие соперники подняли янычар против него, бунт начался в их жилищах, называемых оды. Как бешеные неслись они ко дворцу везира. Предупрежденный о бунте, он бежал инкогнито через другие ворота, а они разграбили все его весьма значительное имущество.

Оба везира правили всего по 20 дней с небольшим ³. На его (Хусейн-паши. — Пер.) место поставили везира [Лефкели] Мустафу, человека весьма глупого, отчего его и называли хайваном, то есть скотиной. К нему приставили учителя (советника. — Пер.), чтобы без него ничего не смел делать. Это был евнух [105] Гюрджю Мехмед-паша, оставшийся с прежних времен едва не единственным, не втянутым в интриги. По общему мнению был человеком выдающегося ума. Гюрджю, пользуясь глупостью Лефкели Мустафы, добился, чтобы его лишили власти Гюрджю использовал незначительный повод: [везир] Мустафа обругал или убил какого-то янычара. Толпа янычар, явившись в диван, потребовала назначения другого везира, а именно Гюрджю. Среди многих причин указывалось, что Мустафа, вопреки приказу, брал большие дары за назначения на должности.

В правление этого Гюрджю я и приехал в Молдавию. Когда он занимал другой пост (одного из везиров дивана. — Пер.), он не раз говорил гонцу его королевского величества пану Сулишовскому о своем благожелательном отношении к Речи Посполитой, о желании поддерживать с нею мир. Теперь же он все немедленно изменил и удивил всех, знавших о его мнениях, своей недоброжелательностью. Проявилась она прежде всего в обращении с моим слугой, которого я послал для организации постоя посольства. Он не только не одарил его кафтаном, что было обычным выражением дружбы, напротив, спросил его, почему я приехал с таким войском, не завоевывать ли Константинополь или грабить казну султана ⁴.

Мой слуга сказал ему на это: моему господину приходилось ездить и с большей, чем теперь, свитой. Великий посол польского короля не ездит с десятком, тем более нынче нельзя иначе, когда на дорогах увеличилось число злодеев. В договоре также сказано, да и вы сами просили, чтобы приехал знатный человек. Так и было сделано: для чести твоего государя и своей король послал высокородного слугу. Пусть везир не беспокоится об опустошении казны. Пока жив и здоров король, мой господин есть и будет его послом в Константинополе, по милости его получит все необходимое.

Затем слуга мой просил о жилище для посольства, которое [везир] выделил, хотя не сразу, да и в неудобных местах, там, где расположены корчмы.

Тотчас же везир завел речь о купцах, узнав, что они меня сопровождают, имеют товар и деньги. Он заявил, что следуемая с них султанская пошлина не должна пропасть, так как ее всегда собирали, и рассчитывает, что от польских купцов будет получено до 50 — 60 тысяч талеров ⁵.

А [везир] держал меня пять дней за 2 мили от Константинополя, не предоставляя ежедневного довольствия, не справляясь [о посольстве] каждые два дня, как требует этикет. Потом прислал [мне] буюрдан [с требованием] купцов от себя отделить и заставить [их] платить пошлину. Меня уже об этом предупредили, и я приказал им ночью несколько отступить от моего каравана. Посланцам [везира] я заявил, что, как понимаю, везир, по обычаю, должен меня навестить и сообщить о намерениях своего государя, как это заведено между друзьями. Несерьезно превратить вопрос о купцах во вступление к [106] дружбе и миру, ради которых я приехал от моего государя. Указ, посланный якобы мне, не мне предназначается. Так везир может писать лишь рабам султана. Я посол его величества польского короля не к нему, а к султану, его государю... Как он знает свои обязанности, так и я знаю свои, посольские. Ответ этот [он] принял с неудовольствием.

Купцы между тем двинулись в Константинополь. Вновь послал [везир] ко мне, велев передать мне на словах: есть сведения, будто купцы свои товары перекладывают на мои, [посольской свиты], возы; требует, чтобы этого не делали, чтобы купцам приказал платить пошлину, в том числе и от денег, [привезенных для покупки товаров в Стамбуле] ⁶.

Я ответил на это, что несвойственно послам моего государя заниматься такими мелкими вопросами, но что не могу принять такие наглые требования: купцы пошли своим обычным путем, знают свой долг. Если их будут обижать и [они] обратятся ко мне, безусловно, не замедлю стать на их защиту по долгу своему и по приказу моего государя. Лучше было везиру прежде всего со мной познакомиться и радоваться тому, что Господь Бог хочет упрочить прекращение кровопролития между нашими государствами, а не вести переговоры по мелким вопросам, чтобы получить большие суммы от купцов; не ошибутся ли те, кто на это рассчитывает? Все останется на словах, и везир ничего не получит. Купцы не будут платить пошлину с денег, ибо это противоречит постановлениям султана Ахмеда, включенным в Хотинский договор ⁷. Сразу послал договор ему (везиру.   — Пер.), но он ответил, что это новый вопрос, после войны его надо заново решать, и сделал много других пустых оговорок. В конце концов сказал, что так хочет.

Надо сказать, что еще в пути я имел письменное извещение от везира и морского капитана Халил-паши, слышал и об отце муфтии [Яхье-эфенди], слывшем человеком с хорошей репутацией. Им я послал тексты договора, отметив, что сейчас, в начале [посольства], делается недостаточно для его реализации. Благодаря авторитету этих людей удалось добиться от везира освобождения от пошлины на деньги. Возы он приказал обыскать, но его большие расчеты не оправдались: собрал всего 30 тысяч аспр. [Везир] очень ругал таможенников, считал себя опозоренным и, желая как-то прикрыть случившееся, прислал ко мне [гонца] с сообщением, что прощает купцам пошлину [на деньги]. [Я] поблагодарил за добрые намерения и затем передал, что, если от купцов поступило мало, это не говорит о желаний обмануть султана, лишив его казну предполагаемых доходов. Следует этим малым удовлетвориться. Пусть стыдятся те, кто представил везиру дело иначе.

Хорошо то, что с самого начала везир увидел, что будет иметь дело и вести переговоры с человеком справедливым, слову которого следует верить. Хотя ни в одном договоре того нет (имеется в виду пошлина на деньги, — Пер.), напротив, [107] установлено, что купцы должны платить обычную пошлину, я намеревался было освободить купцов [от уплаты], но момент был неподходящий, чтобы по этому поводу поднимать шум. И без того [в Стамбуле] против него (везира.  — Пер.) много недовольства накопилось.

Самое главное заключалось в том, что Константинополь в то время был наполнен сипахиями ⁸ — почему, расскажу потом. Одним из поводов к этому сбору была выплата жалованья, которую он (везир. — Пер.) откладывал под разными предлогами, между прочим и из-за меня (т. е. в ожидании моего приезда,  — Пер.). Утверждали, будто я везу дары стоимостью в несколько сот тысяч талеров, от купцов прибавится до ста тысяч, и на этой основе доказывали, будто я, укрывая купцов, и казну и их обманом хочу лишить платы. Все эти россказни они распространяли и обсасывали, некоторые неофициально мне угрожали. Лучшим выходом [из этого положения] я посчитал предупредить ярость, против которой ничего не мог поделать, а также ненависть везира ко мне, вскрыв своими действиями ложь; и это, хвала Богу, удалось.

В день св. Мартина, в четверг 9 ноября, мне разрешили прибыть в Константинополь ⁹. Было решено организовать торжественный въезд, и для этого было подготовлено все необходимое. Но он (везир. — Пер.) запретил, сказав: это будет прецедент для установления нового плохого порядка, на который впредь будут ссылаться. Было и другое соображение [у везира]: не покажется ли, что мы жаждем их дружбы, и этот пес еще больше возгордится, уж я с ним сумею вести переговоры, знаю, каковы поляки. Приказал выехать [навстречу нам] 70 — 80 чаушам, как принято. С ними были чауш-паша, а также булух-ага  — один из начальников над сипахиями. Они и докладывали о моем въезде то, что видели, а еще больше то, что им показалось. [Везир] расценил как оскорбление то, что [польский] посол прибыл с такой пышностью, тем самым подчеркивая великое могущество своего короля ¹⁰. На самом же деле [поляки, по его мнению], ограблены и разорены, мало что имеют, а с тем язычником (такое слово было в его речах) почти весь остаток богатства Польши прислан; нужно их от этого отучить, чтобы не чванились и не возносились.

Действительно, я получил предостережение от своих [осведомителей], что янычары собирались выразить свое презрение ко мне, когда я поеду мимо их казарм. Это подтвердил и нынешний везир [Хусейн-паша]. Однако сначала Господь Бог, а потом, когда познакомился, и мой кошелек заставили их воздержаться от враждебных замыслов. Ворчали, но не били. Хорошо уже и это. Все это было по наущению Гюрджю. После въезда он прислал ко мне какого-то чауша с обычным турецким приветствием, с извинениями, что не сразу пустил в город. Объяснял задержку не только подготовкой квартир, но и тем, что были большие затруднения с воинами, которых он хотел [108] сначала успокоить. Через несколько дней был большой бунт ¹¹, и я очень надеялся, что Бог его уничтожит.

Спор возник еще во времена Сулеймана. Сипахи держали тимары определенных размеров и некоторые земли и владения, заложенные с правом выкупа ¹². Все эти земли были обмерены, разделены на точно установленные доли, соответственно которым [сипахии] несли службу.

Как во всех явлениях, так и здесь наблюдается ослабление основных принципов; оно произошло по трем причинам. Прежде всего в доме Оттоманском существует такое правило: чтобы построить мечеть в какой-либо провинции, султан должен выделить для храма особое земельное владение. Дело в том, что оно обеспечивает как украшение, так и деятельность школ, пропитание калек, собак, снабжение маслом для ламп и провиантом. Начались постройки [от имени] не только самих султанов, но и их жен. [Новых] провинций не завоевывали, напротив,- едва не потеряли некоторые [старые]. Отступив от правильного толкования законов, начали под названием какой-либо провинции создавать храмовые земельные владения, [и получилось] так же, как у нас: называется епископом Халцедонским, а живет в своем имении. [Порта] начала отбирать тимары, отчего уменьшилось войско. Так произошло и с вакуфами.

Вторая причина: оставшееся у сипахиев начали перераспределять: то, что держал один, [доставалось] четверым-пятерым, [или наоборот:] то, что держали трое или четверо, присуждали одному, даже если это были заложенные земли, принадлежавшие собственно уже духовенству.

Третья причина: султаны из любви к своим женам начали им также записывать [доходы] с тимаров   — одной на туфли, другой на свечки. Хотя первой жене султана приданое предназначалось в 600 тысяч червонных злотых, все же ей предоставляли земли. Женщины получили право завещать то, что им выделено, но, как всегда, оставались в зависимости.

Сипахи не протестовали против всего этого, так как до се-то времени не отваживались. Увидев после войны свою нищету и малочисленность войска, превзошли всякую меру наглости и начали предъявлять различные требования, грозя везиру и султану не словами, а саблей. Всех охватил страх великий, и, не имея иного способа успокоить возмущенных, сообщили сипахиям, что султан разрешает им ссылаться на реестры Сулеймана как документ, подтверждающий [владение]. Везир отказался заниматься переделом, опасаясь, что его действия им не понравятся. [Сипахиям] предложили избрать старших и поручить им раздел, предварительно проведя расследование, где находятся [тимары]. Отправились расследовать, а на май назначили свои съезды и передел. Однако искры мятежа и кровопролития не затухали. Всю зиму не прекращались попытки отвлечь сипахиев от [мятежных] намерений, подстрекали против них янычар, а особенно тех, которые не получают жалованья, бедных: [109] говорили им, что они ничего не получат из того, [что подлежит разделу], не будут иметь никакой выгоды, все захватят старшие. Распространился слух, будто бы горожане под влиянием духовенства заявили, что саблями расправятся с теми, кто будет покушаться на собственность духовных; некоторые в это не верили.

Во вторник явился к нему (везиру. — Пер.) на первую встречу. Он встал со своего места, когда я вошел. Предложив мне стул, встретил меня обычным турецким приветствием, которое никого не минует. Передав [на словах] то, что было поручено мне моим государем, и отдав его послание, я заявил в своей речи, что приехал устанавливать мир. Когда переводчик кончил говорить, он сказал с усмешкой: разве пан посол считает, что мир еще не достигнут? Не знает Хотинского договора или не придерживается его? Я ответил, что не желаю другого договора и хочу, чтобы этот был утвержден ¹³.

[Везир] же заявил: Бог даст, мир будет утвержден усилиями моими и твоими; я старше, буду отцом этого мира, а ты сыном. После этих церемоний объявил себя моим отцом, меня своим сыном, одарил меня и нескольких моих спутников кафтанами. Однако то, что все это было не искренне, видно было [хотя бы] по плохим кафтанам. Затем домой ко мне прислал бочонок вина, цветы, фрукты. После приветствий одарили меня также Халил-паша, Дауд-паша, муфтий и другие вельможи, выразив тем самым, ко всеобщему удивлению, свое в высшей степени благожелательное отношение ко мне ¹⁴.

Плоды всего этого я пожинал спустя несколько дней, на первой аудиенции. Прежде чем рассказать о ней, воспроизведу намерения везира, ставшие мне известны. Везир, зная, что выше его никого нет и все его хвалят, стал считать себя мудрейшим. Он вообразил, что сумеет успокоить Оттоманское государство, понимая, что таких мятежных граждан можно утихомирить только немедленной войной, замышляя ее против Польши или императора (Фердинанда II. — Пер.). Готовился к ней скрытно, ибо все войско не хотело войны.

В качестве верного слуги во всех отношениях он избрал Мехмеда Дьяка, человека венгерского происхождения, беглербега канижского, и приказал ему, чтобы как сосед [императора] он снесся с верными людьми турецкого султана и зависимыми от него и хорошенько разведал, каково положение дел, в империи, а также достиг более отдаленных [областей]: чешских, моравских и других. Еще поручалось узнать, что творится в Польше, каковы ее силы и намерения. Все сведения должен был сообщить ему (везиру. — Пер.), так как был его верным Ахатом и видел в нем величайший авторитет.

Этот Мехмед Дьяк знал венгерский и хорватский языки, обладал коварным умом, был весьма любопытен, болтлив и лжив и в высшей степени алчен. При Османе он за свои преступления сидел в Едикуле. При первых столкновениях с императором его [110] вызволил оттуда Бетлен Габор, помня свою давнюю с ним дружбу, принял от него присягу в верности и поставил его старшим над людьми, посланными султаном на помощь Габору. Однако, выйдя из тюрьмы, он «отблагодарил» Бетлена: получил несколько тысяч талеров от имперского посла, а затем и от императора и больше ему (Бетлену. — Пер.) вредил, чем помогал. И вот этот человек, все хорошо разведав, должен был немедленно приехать к везиру, который его ожидал, чтобы узнать, против кого же направить удар. Мехмед Дьяк, услышав, что я еду   — а был я в то время в Семиградье,  — дал знать везиру, чтобы меня не отпускал, пока он не приедет. Везира он предостерегал, [говоря], что я человек хитрый, что он может много сообщить о том, что делается в Польше; кроме того, подтвердил плохие слухи о моем государе. Сообщил он и многое другое, чтобы превознести свои таланты, хорошо зная, что везира приводит в восхищение пустая болтовня. Эти [сведения] везир скрывал от других, но я едва ли не на следующий день узнал все за несколько десятков талеров.

Перед рассказом об аудиенции хочу сообщить также следующее. [На первой встрече] везир меня предостерегал: не упоминай о Томше, Кантемире и о <...> так как это мои сыновья, которые от меня зависят. Я ответил, что как посол не могу поступить вопреки приказу моего государя и что трудно обойти эти вопросы. Не желая его прямо атаковать, я, как задумал, так и начал прежде всего с просьбы о возмещении ущерба, нанесенного недавним вторжением Кантемира, с жалобы на Томшу, пропустившего татар через Молдавию. Этим я хотел проверить его настроение и соответственно поступать: если будет держать себя приветливо, не раздражать его, но постепенно добиваться своего.

Я понимал, что иначе и не может быть, ибо перед аудиенцией один друг предупредил меня, чтобы я не обижался и не возмущался, если везир при людях что-либо грубое мне скажет. Он имеет привычку так говорить, но, когда успокоится, постепенно можно добиться всего, чего захочешь. [Я] ответил на это: везир не должен это делать ни в частной беседе, ни тем более при людях, так как, если что скажет оскорбительное для чести моего государя, за которого я готов пожертвовать жизнью, буду отвечать, не взирая ни на что. Везир не будет иметь повод для таких [грубых] речей, напротив, встретит всяческую благосклонность [с моей стороны], но и он должен проявить ко мне уважение.

Как предсказывали, так и вышло на аудиенции. После многочисленных его (везира. — Пер.) бестактностей  — расхваливал себя и выказывал свою мудрость  — обратился ко мне, чтобы никого не слушал, только его. Я рассказал ему, что для перевода важнейших заявлений хотел бы привлечь переводчика императора, поскольку не имею своих переводчиков: не успели приехать. Ответил: не хочу никого из этих плутов, это скверные [111] люди; те, что из Галаты, бессовестные. Советовал мне их не слушать, заявил, что перевешает их, сказал: мой [переводчик] хороший, в дальнейшем его придерживайся.

[Везир] затем попросил показать текст договора, подписанный рукой Дилавер-паши и отданный нашему представителю. Ответил, что не имею этого текста, так как он не дошел до моего государя, [и сказал]: но ты имеешь наш [текст], я приехал для его утверждения. Ответил: верно, договор должен быть просто утвержден. По этому ответу видно, что плуты (видимо, Мехмед Дьяк. — Пер.) научили его: имею договор и в соответствии с ним следует поступать ¹⁵.

После этого я сказал, что в соответствии с договором султан должен был избавить границы моего государя от вторжений татар как через Молдавию, так и по другим дорогам. Мой государь должен был [в свою очередь] ваше море освободить от казаков, что и выполнял. С вашей стороны, однако, условие не выполнено: татары приходили не только сразу после заключения договора, но и совсем недавно.

Он ответил, что хотя такой [пункт] есть, но он не является предметом нынешних переговоров; это (набеги татар. — Пер.) уж в прошлом и произошло потому, что я задержался с приездом. Мне легко было ответить, так как этот пункт предусматривал возмещение всех убытков, причиненных после заключения мира. А то, что я не быстро приехал, не моя в том вина. И сказал: ваши мятежи и волнения заставили моего государя медлить, пока не стало известно, кто утвердился в вашей столице; неудивительно, что так долго доходили различные известия, если и в вашем Константинополе кричали, что султан свергнут.

И далее. Не хотел верить [везир], что приходили татары. Однако чауши, сопровождавшие меня, убедили его, а другие, видевшие пленных, признали [этот факт]. Он сказал: оставим уж в покое Кантемира, это дьявол, но что ты имеешь против Томши? Это сын мой! Я ответил: Томша должен был охранять мир, так как для этого был поставлен, не пропускать врагов, не причинять ущерб владениям моего государя. В договорах, заключенных отцом нынешнего султана, записано, что тот, кто пришлет лживые известия Порте, кто будет нарушать дружбу, должен быть покаран. Томша недавно посылал тебе письма (их - видел пан Сулишовский), в которых осмелился сообщать фальшивые новости о каких-то мятежах и о смерти государя моего.

На это [везир] мне «любезно» сказал: слышал я о тебе, что ты человек мудрый, но ты скорее глупый, ибо хочешь возмездия прежде, чем утвержден договор. Ответил ему: там были твой государь Осман, его везир Дилавер-паша, которые заключили мир, на утверждение мирного договора должны были быть высланы послы обеих сторон. Теперь говорил [везир]: мир установился и заключен, больше говорить о нем нечего.

Достаточно, сказал [я], действий и слова прежнего государя, [112] чтобы ни нынешним [правителям], ни тебе не удивляться, что я настаиваю на справедливости в соответствии с установленным миром. А о том, что я не так мудр, как [ты] слышал обо мне, можешь где угодно говорить. [Ты] считал бы меня мудрым, если бы [я], делал [все], как ты хочешь, но лучше оставаться у своего господина тем, кем был, чем у тебя [слыть мудрецом]. Слышал я о тебе, что ты всегда был большим врагом моему господину королю и Речи Посполитой, таким вижу и нынче.

После этих слов везир начал ругать переводчика: не так переводишь, как он (посол.  — Пер.) говорит. Но [я] попросил его не ругаться, ибо уж очень свирепо это выглядит. Сказал мне, что нехорошо говорю, не умею говорить. Несколько позже, придя в себя, [везир] продолжал: казаки были на море, причинили ущерб, ваша злоба и упрямство привели султана Османа к тому, что сам двинулся из своей столицы. Понимаете, что это не было сделано с серьезными намерениями: только пугал вас. Не собирался вторгаться в ваши земли, но вы вступили с войском [в Молдавию]. И теперь, я знаю, казаки готовятся и будут здесь. У нас прекрасные места, и они не задержатся. Отвечал [я]: возмездие по отношению к казакам вы осуществили, поймав три челна с разбойниками. Если вскоре появятся другие, чтобы нанести вам ущерб, мой государь предпримет по отношению к ним справедливые меры, смотря по тому, чего они заслуживают. Сделайте и вы так, как обещали. А им (казакам. — Пер.) готовиться и не нужно, они готовы. Если меня так долго будешь держать, как говоришь, чего я меньше всего боюсь, безусловно, дождешься их.

Относительно того, что ваш султан пошел против нас, сказал я усмехаясь, то его совершенно о том не просили, а что наши войска вошли в земли вашего государя, то каждый изобретает свой маневр.

Потом сказал [везир]: ты хочешь войны, с войной ты приехал, но получишь не такую, как представляешь себе, имеем все войска наготове! Я ответил: не я, а ты начинаешь войну, я приехал с миром. Перед Господом Богом и тобой свидетельствую. Если не будешь придерживаться клятвы своего государя, знай, что мой государь не опасается ваших войск, имея в помощь Господа Бога и свои силы!

Ответил на это [везир]: пусть твой король отстранит старосту каменецкого и других воевод. Возразил: если докажешь, что они нарушают мир, как я говорю о твоих, тогда безусловно устраним, ибо для нас важнее общий мир, чем отдельные лица. Тогда разгневанный [везир] после долгих разговоров, поправив на себе одежду и перейдя на другое место, сказал: все, что говорил посол, неправда.

Видя его гневное лицо, я легко ответил ему, что так не относятся к послам короля, государя моего, что впредь не буду являться на такие аудиенции, что его ложь падет на его же голову. Когда я встал со стула, он сказал: ты хочешь войны! Ответил: не хочу, но если ты хочешь, будешь ее иметь! Уже когда я уходил без особых церемоний, он приказал спросить у меня, когда хочу пойти к султану на прием. Ответил, что при таких переговорах незачем. С тем и разъехались. В его серале и на улицах все смотрели на меня и на него. Откуда-то наши речи и пререкания стали известны всему Константинополю. Он во всеуслышание говорил о моей злости, упрямстве и излишнем беспокойстве; я   — о поношениях им [посла], наглой манере вести переговоры, опрометчивой благосклонности к Томше и Кантемиру (ради которых готов пожертвовать миром).

Скрывая свое [истинное] отношение к Томше и Кантемиру (все знали, что он к ним привязан, и порицали за это), он (везир. — Пер.) везде объявлял, что я хочу не [устранения] Кантемира и Томши, а провинций до Дуная, угрожая казаками и войной. Да и я где только мог не упускал случая привлечь [на свою сторону], особенно после происходивших волнений, людей влиятельных или возглавлявших группировки, главным образом муфтия и Халил-пашу, выказавших мне свою доброжелательность на одном важном приеме. Не упустил возможности привлечь и агу янычар, и его помощника кяхья-бея, от которого больше всего [все] зависят, и нескольких ч виднейших чорбаджиев.

То же самое удалось проделать и среди сипахиев; в серале [склонил на свою сторону] кизляр-агу и одного евнуха, прислуживавшего султану. Красноречия для этого было совершенно недостаточно, содействие скорее обеспечивалось соболями или часами. И в окружении самого везира нашел доброжелательно ко мне относившихся: это его маршалок ¹⁶, несколько писарей, даже сам начальник канцелярии ¹⁷, наконец, дервиш, которого он очень любил, целовал его будто бы святые руки ¹⁸; он был одним из тех, кто пользовался авторитетом и во всем городе.

Поскольку Дауд-паша не был так свергнут, как я прежде рассказал, я еще раньше с разрешения везира его навещал, но эти визиты потом без всякого основания вызывали возмущение и подозрение везира. Всем тем, кому я рассказывал об измышлениях везира, будто я хотел войны и высказывал стремление [114] захватить земли султана, я противопоставлял благожелательность и добрые намерения моего государя.

Поскольку во дворце меня предупредили, что о своих подозрениях [везир] сообщил матери султана, к которой открыто мог ходить, я через жену упомянутого Дауд-паши, ездившую в сераль под предлогом посещения брата, передал султанше письмо, где изложил свое мнение по тому же вопросу и просил, чтобы она, мать султана, стала и матерью мира. Это послание султанский переводчик Иоанн Пауло тайно дал переписать некоему турку, так как сам писать [по-турецки] не умел. То, что я рассылал это письмо по ночам благоразумным, особенно военачальникам, чтобы они рассказали своим [подчиненным], что не хочу ни Молдавии, ни Валахии, только Хотинского мира, помогло мне противостоять [ложным] измышлениям везира.

На заседаниях дивана виднейшие люди спрашивали везира, почему со мной так обращается, почему не начинает переговоры. Из дворца он получил приказ вести дело к заключению мира. Все это он опровергал перед ними и, кроме того, сообщил, что я первый начал лгать и он так же [лживо] вынужден был отвечать. В конце концов [везир] вкрадчиво старался убедить, что со мной как с сыном хотел поступить, понять мой характер, но увидел, что я плохой, что не сумеет приобрести [мое] расположение.

Муфтий нас мирил на аудиенции, назначенной у везира на третий день, меня тоже убеждали. Там, в собственном его доме, начал мне [везир] говорить, что не ожидал в моем лице встретить столь плохого сына, который не хочет понять отцовских чувств и наказаний. Но это его не удивляет. Для тебя, сказал он, на первом месте честь твоего государя, для меня  — своего, поэтому каждый так горячо стоит на своем. Так и примирились.

Тотчас перешли к другому, важнейшему вопросу   — об аудиенции у султана, которую обещал [устроить] как можно скорее, в один из воскресных дней, за что я его поблагодарил. Долго не решался высказаться прямо, все намеками да примерами, говорил, что персидский посол привез большие подарки, имперский  — также немалые, каждый посол, приветствующий султана, что-либо дарит. Одни его замечания я пропускал мимо ушей, на другие отвечал, сообразуясь с моментом, сам не проявляя никакой инициативы. Наконец спросил прямо, с усмешкой: имею ли что-то от короля и какие дары? Ответил, что не в обычае у королей, государей наших, посылать какой-либо малый знак дружбы  — часы или что иное. Король, мой государь, [сказал я], посылает через меня султану большой и бесценный дар  — свою дружбу и прочный мир и от султана не просит ничего, но сам, почитая столь великого государя, не упущу случая его поприветствовать по своим возможностям. Заметил [везир], что государи ничего не берут от послов, напротив, дают им, но короли королям посылают [подарки] не как дань, а в знак доброжелательности. Я ответил, что не имею на этот счет никаких [115] распоряжений. Так, начавшись столь любезно, [разговор] становился все более резким. [Везир] заявил, что пан посол не может султана приветствовать, если не преподнесет ему что-либо от короля, и что был бы пан королем, приняли бы его дары как от короля, а как от слуги короля не примем. Все это было бы еще не так досадно и можно было бы вести переговоры, но [везир], перейдя всякую меру, сказал: не даров требую, а обещанной дани деньгами или товарами на сумму 300 тысяч талеров, которую обязались дать Осману. Все это послано через посла. Иначе, [если посол не отдаст], он не увидит лица султана и окажется там, где и представить себе не может!

Все это возникло против его воли в силу следующих обстоятельств. После войны, которую вел Осман, паши изложили султану дело так, будто бы наши представители вместо дани согласились через посла передать дары. Султан этим удовлетворился, а войско, искавшее какого-либо удобного предлога забыть о своем бесславии, тем более. Остались эти дары после убийства Османа в мыслях у каждого как благоприятная перспектива. Более того, хотя толком никто ничего не знал (так как Дилавер все держал в тайне), каждый об этом думал. Во дворце, получив эти сведения и поддавшись обычной жадности, приказали везиру, чтобы эти 300 тысяч обязательно получил с меня и отдал во дворец, а не в казну.

Категорически ему ответил, что, если никаких даров не имею, которые отдал бы по доброй воле, тем более не привез дани, страхом вынудить ее у меня никому не удастся; можно только, вопреки праву божьему и человеческому, лишить [меня] жизни и всего имущества. Принести все это в жертву ради государя и родины для меня счастье и великая милость, но вам от этого не будет радости.

Затем разговор стал [еще] более резким. [Он сказал], что волнуются воины, которых я обижаю и которым не хочу отдать то, что привез. Я возражал, что не могу сделать то, чего нет в договоре, что не обещано. Не сумев никаким страхом заставить меня отступиться, послал ко мне, требуя, чтобы представил свою инструкцию. Поскольку ничем иным я отговориться не мог, сослался на пример послов имперского и персидского, которые, когда дело доходило до спорных вопросов, показывали копии [инструкций]. Так у меня было основание заявить, что не должен ему показывать [свою инструкцию] и не покажу. Но он попросту ответил, что я не получу аудиенции у султана. Ничего ему не пообещав, ночью написал такую инструкцию, которую тут представляю вашему королевскому величеству, и тайно дал ее перевести на турецкий язык... ¹⁹

Тем временем муфтий, наблюдая ссору двух сторон и ропот народа, слыша каждый день, что на мои ноги готовят оковы и что это уже как бы произошло (в новостях ²⁰ об этом писали), послал ко мне. Он предупреждал, чтобы я не относился [116] легкомысленно к этой сумятице, учитывал, какое нынче время, когда никто не умеет найти лекарство от болезней века, чтобы поступил правильно и представил эту инструкцию. Он добавил, что я узнаю, для чего это делается, и что везир не требует этого зря. Я рад был такому случаю и с удовольствием отвечал высокому сановнику, что покажу инструкцию ему самому, а не везиру и сделаю все, как полагается. Он принял с удовлетворением мой ответ и взял инструкцию, чтобы передать ее везиру. Приняв документ от муфтия, высокого духовного лица, с благодарностью, везир, будучи человеком тщеславным, обозлился на меня, хотя и скрывал это. Я был рад, что в ответ на его действия мог настроить муфтия против него.

Однако на этом инцидент не закончился. [Везир] видел печать моего государя, но, не увидев подписи, спросил, почему ее нет. Я ответил, что мой государь не подписывает [инструкции], доказывая это и другими свидетельствами. Поскольку [раньше] имперский посол пошел на такую же хитрость и турки ее разоблачили, это не способствовало доверию, по крайней мере осталось подозрение.

Сказал [везир]: в Хотинском договоре записано, что издавна принято на приемах у султанов [приносить дары], это обусловлено и в давних договорах (о которых турки не знают, да и не хранят из-за частых перемен). Ответил я: если это сказано в Хотинском договоре, то и я должен дать, да и давних [договоров] следует придерживаться. Поскольку для блага Речи Посполитой я взял из архива немало старых договоров, то показал им подходящую заключительную часть славного старого мирного договора, где не предусматривались никакие платежи. Это сильно укрепило мою позицию. Старики с благоговением смотрели на подписи давно умерших султанов и не могли удержаться от слез.

Спор здесь шел о Хотинском договоре. [Везир] говорил, что я искажаю его, ибо там все написано [о платежах], приводил свидетельства своих коллег и пашей, а ведь не смел признаться, что у них пропал текст договора. Я же напомнил все (весь ход переговоров. — Пер.) и напоследок потребовал, чтобы они показали наш реверсал. Ответил мне с гневом: докажу, что на моей стороне правда, договор нашли у самого султана в сундуке! Я сказал: слава Богу! Рад узнать, что такой великий государь, а не его канцелярия хранит такие дела, у нас они всегда остаются в канцелярии.

Пока длилась вся эта суета вокруг договора, пало подозрение на начальника канцелярии: дескать, он получил от меня 20 тысяч талеров. Из-за этого бедняге грозила опасность со стороны везира и султанского двора. Среди писцов искали, как-то обнаружили педантичного Догу, который [во время переговоров] под Хотином опрометчиво записал те условия, которые только обсуждались, как уже принятые статьи договора.

Было найдено также письмо Дилавера, написанное моему государю, где говорилось о том, чтобы король в знак благожелательности и возобновления дружбы передал через посла какой-либо ценный дар, и о том, что то же сделает и султан. Найдя его, послали мне, уверяя, что письмо подлинное. Я просил, чтобы мне сначала его перевели, для чего прислали [человека], хорошо знающего сербский язык. Затем я предъявил свой текст договора, сопоставляя их содержания. Стало ясно, что правда на моей стороне, [от везира] послали, чтобы дал его перевести на турецкий язык.

Муфтий и Халил-паша после совещаний в диване сообщили мне, что я должен согласиться на какие-то дары, хотя бы на те, которые имел, и отдал бы их от имени короля. Они подчеркивали, что для меня речь идет о бесславии, и пугали здешними бунтующими воинами. [Поскольку] эти бешеные люди способны нарушить мир какими-либо враждебными действиями, я дал понять, что соглашусь на это посредничество, лишь бы оно привело к справедливым решениям, не имело никаких дальнейших последствий и государю моему было бы оказано уважение. Везир также послал ко мне, любезно уговаривая и отказавшись от всяких угроз. Он заявил, что никогда и не хотел дани, речь шла только о доброй дружбе, которую он хочет сохранить, говорил много ласковых слов. Я согласился передать подарки, которые хотел преподнести от себя, от имени моего государя. Просил меня также явиться к нему на аудиенцию. По дороге я чувствовал возбуждение враждебной мне толпы, особенно тех пьянчужек, которые надеялись получить жалованье за мой счет. Везир осторожно начал беседу, подчеркнув, что я человек еще молодой и неопытный, что весь мир приветствует султана подарками, особенно император, шурин моего государя, а также король персидский. Я ответил: ты, конечно, старше и опытнее меня, но твои доводы не подходят для нас. Дело в том, что император, как правитель венгерских и немецких земель, заключает с султаном мирный договор и, согласовав вопрос о титулах и об удовлетворении претензий из-за Венгрии, они обмениваются подарками в соответствии с этими договорами. [118] Король персидский держит Армению и множество замков султана турецкого, посылает дань [с этих владений], но не с Персии. Король польский, напротив, не держит ничего [от султана]; вот если бы султан дал королю Молдавскую и Валашскую землю, он не отказался бы с тех земель [платить дань]. Да и нельзя сравнивать дары наших государей с другими: император пришлет вам какие-то часики, один раз сделает подарок, а 20 лет ведет войны [с вами]. Король персидский присылает шелк, который производит, и 80 лет с вами воюет. Мы же с вами в мире 200 лет. Отдали вам земли Валашскую и Молдавскую, что туг еще считаться? Поэтому прежние султаны не требовали наших подарков, а мы   — от них.

Неприятно ему было все это слушать, однако сказал, что я во всем этом не разбираюсь.

В заключение всех разговоров я должен был дать [везиру] реестр даров, которые собираюсь поднести. Требовал он этого по нескольким причинам. Прежде всего, двор султана настаивал на этом, стремясь хоть силой получить желаемое; во-вторых, повсюду его недоброжелатели говорили, будто бы он получил у меня деньги, которые я должен был дать султану; в-третьих, [везир] весьма опасался, что я по совету кого-либо из его врагов постараюсь отделаться каким-нибудь псом или кречетом в качестве дара султану.

Итак, мне, а в не меньшей степени и ему [везиру] грозила опасность, о чем он открыто говорил. Я заявлял, что знаю, чем одарить султана, но что реестра не дам: нет такого правила. Все, что я делаю, делаю по доброй воле, не по обязанности, не имея приказа моего государя. С тем и разошлись. Между тем я не пренебрег возможностью вновь известить двор о том, что я никаких, якобы обещанных заранее даров не привез и что для султана должна быть дороже дружба моего государя, чем какие-то соболя.

Когда все уже склонялось к лучшему, ночью пришло письма от Томши (а к Томше  — известие из Польши), [где говорилось], что я привез 70 сороков соболей, зеркало, шкатулку, 19 чернобурок и 60 тысяч золотых талеров. Поэтому он прямо рано утром напал [на меня]: сначала он все сваливал на евреев, которые будто бы ему дали знать; потом [сказал], что все сведения поступили из Польши; он так ругал меня перед муфтием и Халил-пашой, что они уже начали было отворачиваться от меня. Однако я остался на прежних позициях и, несмотря на давление, отступать не желал. Наконец, благодаря муфтию стали обсуждать предложение принести в дар 40 сороков соболей, все 14 имевшихся у меня чернобурок, зеркало и шкатулку. Я соглашался дать без реестра, но переводчик конфиденциально сообщил мне, что составил... ²¹

Вевелли спорил более, чем раньше, кизляр-ага через английского посла ²² уговаривал дать какие-либо дары, достойные как султана, так и короля, скорее, чтобы не допустить бесчестья [119] [Польши], чем ради меня. Он обещал похлопотать перед султаном, чтобы я получил желанный мир и разрешение на беспрепятственный отъезд. Рассказав кизляр-аге обо всем, что следовало, я обещал ему четыре сороков соболей, а еще раньше дал три, чтобы добиться для меня аудиенции у султана. Дал бы и султану сверх того, что обещал, давно бы это сделал, если бы не плохое отношение [ко мне] везира и его несговорчивость, да и сделал бы это скорее ради кизляр-аги, чем везира. Приятен мне был этот [разговор], тотчас отправил записку везиру с просьбой предоставить аудиенцию у султана.

Между тем шла уже пятая неделя, как я приехал в Константинополь. Все это время я договаривался с везиром: первое, чтобы впредь не стало некоторой повинностью [приношение даров]; второе, чтобы [везир] в письме моему государю объяснил, что я это сделал без разрешения из-за его уговоров и для общественного блага; третье, чтобы моему королю был послан соответствующий дар от султана; четвертое, чтобы я после аудиенции у султана мог вызволить пленников, [захваченных во время Цецорского похода] ²³.

[Везир] обещал все [выполнить], но, как обычно у них, обман и правда идут рядом. Вместе с тем он поставил условие, чтобы я был немногословен с султаном, а лучше изложил все .в письменном виде, так как султан слаб здоровьем, не может долго слушать. Второе, я должен вести себя благоразумно, не по-польски, не так, как [поляк] обычно ведет себя: поучает, как отец сына. [Я ответил, что речь моя будет соответствовать обстановке и взгляд будет скромным] ²⁴.

Везир хотел, чтобы мои подарки, как [подарки] персидского и московского [послов] ²⁵, несли через рынок. Этого я не мог разрешить ни в коем случае. Ночью их принесли во дворец и там отдали. С тщеславием брали они их в руки.

Во вторник, 6 декабря, в праздник св. Николая, в день аудиенции [у султана], воины должны были получить плату. [Везир] хотел похвалиться людьми и деньгами, и, когда я выезжал, они шли мимо меня с мешками, в которых было немало денег. Он желал, чтобы я смотрел и удивлялся, но я не угождал его причуде, сказав: неудивительно, что у такого государя так много денег!

Там (на аудиенции. — Пер.) не было ничего достопримечательного, кроме того, что, когда сидели у стола, [везир] посылал ко мне через Вевелли передать, чтобы я снял шапку перед султаном. Получив этот совет несколько раз, ответил категорически: когда мне снимут голову, тогда и шапку! [Обратясь] к султану с приветствием, едва сказал несколько слов. Пока их переводили, султан, у которого, вероятно, были связаны руки и ноги, начал безобразно вертеться.

В письменном виде, однако, все было подано, в том числе все пункты, требуемые моим государем, особенно вспомнил о возмездии Кантемиру и Томше. Как всегда, первый везир [120] положил все это перед султаном. Необычно было лишь то, что документ этот тотчас по уходе моем он забрал себе, чего не бывало при других султанах. Он опасался, чтобы я не принес султану какую-либо жалобу на него.

После приема у султана имел у него (везира.   — Пер.) по его вызову несколько аудиенций, на которых он не вступал ни в какие серьезные разговоры, только юлил, затягивал [решение вопросов]. Несколько раз напоминал ему о пленных; [он] сказал, что все будет решено, но выдать их так быстро не может, так как не знает, что это за люди. Должно быть, [сказал он], это видные [люди], ибо о них беспокоится весь мир. За того старшего бега (очевидно, гетмана Конецпольского. — Пер.) Бетлен Габор дал 30 тысяч. Твой король не верит, что он (Бетлен. — Пер.) старался, очевидно, опередить тебя. Ты со мной хитро поступаешь, но, когда мир будет утвержден, а это, клянусь Богом, будет, [обо всем договоримся].

Таких и подобных обещаний на сегодня, завтра, послезавтра было много.

Между тем [у меня] происходили стычки с Вевелли и с теми, у которых пан староста львовский взял деньги ²⁶. Вевелли, правда, много мне надоедал, но если бы я его не взял с собой, а у меня было такое намерение (не брать его в Стамбул. — Пер.), то больше имел бы не только хлопот, но и опасностей. Должен, однако, признать, что этот мошенник тайно передал мне инструкции, которые имел с собой, а когда везир спрашивал его [об этом], все отрицал. Я ж поступил так, как он просил (вероятно, -для своих проделок): прежнюю [копию] инструкции сжег, а оригинал оставил, опасаясь, чтобы не открылась его измена. Таким образом, во время переговоров у него были две инструкции: одна  — оригинальная и другая   — написанная в соответствии с потребностями [момента].

Только через две недели после моего приезда подскарбий (т. е. дефтердар. — Пер.) договорился с моим помощником давать 25 тысяч аспр в день, исключив довольствие зерном. Если турки считали это достаточным на содержание нескольких сотен лошадей и нескольких сот человек в Константинополе, то они слишком легко судили о расходах, но говорить об этом было трудно, ведь и этих сумм они не давали. Такие задержки [выплат] были мне подозрительны. То, о чем догадывался, узнал потом доподлинно. Вевелли и подскарбий надували нас, чтобы удержать часть денег ²⁷. Пока я не заплатил долг, он, заинтересованный в нем, советовал (как я впоследствии узнал от везира), чтобы меня задерживали и не отпускали как заложника. Затем, когда я и с ним (Вевелли. — Пер.) говорил и спрашивал, какие надежды были на отъезд [посольства], он мне обещал легко это устроить. А говорил я с ним так потому, чтобы он не понял, что я притворяюсь, будто бы ничего об этих кознях не знаю.

Он (Вевелли. — Пер.) все время тянул [с организацией [121] отъезда], утверждая, что не нужно на них (турок  — Пер ) решительно наступать, все образуется постепенно. Он делал все это на том основании (как выяснилось позже), что, если бы турки меня задержали, мне трудно было бы платить, а до решения [вопроса о долге] не о чем было вести переговоры. Как только появилась какая-то надежда на мой отъезд, он сразу начал меня торопить, сначала через подскарбия, который послал ко мне, чтобы я заплатил долг Вевелли. Я сказал [посланному]: если есть долг моего государя, пусть мне покажут, я готов платить, если Вевелли  — я не его преемник. Он предложил показать мне расписку моего государя, где сказано, что платить следует мне. При этом он говорил, что я не боюсь Господа Бога, что, имея при себе эти деньги, не хочу платить, что это долг уже не Вевелли, а короля польского казне султана. А Вевелли я сказал: дескать, такой резкий ответ туркам дал умышленно, чтобы он вообразил, будто я не вижу всех его проделок. Вевелли требовал от меня вперед 16 тысяч своих денег, которые он якобы потратил [на посольство], на что я ему ответил соответствующим образом. На него будто бы напустился подскарбий чаушей, желая его схватить, и он (Вевелли. — Пер.) плакался, просил, чтобы я его спас. Между тем, жалуясь [мне] на везира, [он] затевал с ним всякие дела против меня. Так разгорались эти споры, в то время как я находился между надеждой и страхом.

Пока тянулась эта волокита, усилились противоречия между мной и везиром из-за Кантемира и Томши. Поводом стало новое вторжение [Кантемира] в Польшу, о чем стало известно в Константинополе, и я выразил протест. Поскольку Кантемир убедил везира и некоторых сипахиев в том, что поляки готовят войну и хотят его убрать, потому что очень боятся, коварный везир приказал Кантемиру своими вторжениями тревожить Польшу.

Так это представлялось в то время. Сообразуясь с обстоятельствами и учитывая, против чего возражал везир, я в ответ заявлял: мой государь хочет, чтобы Кантемир и Томша были отставлены не потому, что боится их. Ведь если с божьей помощью Осману, султану вашему, он противостоял своими собственными силами, без сомнения с меньшими усилиями сможет дать отпор Кантемиру, а тем более Томше. Но я усматриваю, что такой почин может снова разжечь утихшее было пламя. Не хотел бы я, чтобы снова из-за интриг злых людей дошло до вражды с домом Оттоманским, как бывало раньше. Я, посол моего государя, действую по его приказу и хочу тебе, везир, и султану напомнить о справедливости. Из-за этого я договор не разорву (везир изображал дело так, будто я хочу из-за этого разорвать договор). Можете натравить, если хотите, и другого такого богатыря, [как Кантемир]. Этим лишь заставите моего государя выставить войско против таких разбойников. Если через меня, своего великого посла, [он] не добьется справедливости, больше говорить об этом не будет, но не допустит никакой [122] обиды по отношению к себе. Вы сами смотрите, хорошо или плохо это будет. О том, чего вы не хотели сделать, расскажу моему государю, чтобы он рассудил, можно ли надеяться на вашу дружбу, а я уж больше о том говорить не хочу.

[Везир] не знал, что на это ответить. Он был бы рад, если бы я вернулся к вопросу о Кантемире, хотя и опасался этого. Мой ответ удовлетворил Халил-пашу, который с ним (везиром. — Пер.) ссорился прежде всего из-за того, что надо убрать Кантемира, так как они (поляки.   — Пер.) его не боятся. Вообще, [считал он], неправильно столь высоко ставить Кантемира: того, чего не мог сделать Кантемир при султане (Османе. — Пер.), тем более не сделает без него.

Затем две недели заняла трагедия Дауд-паши, когда и мне тоже досталось, но сначала расскажу о себе. Он (везир. — Пер.) подозрительно отнесся к моему визиту к Дауд-паше, хотя разрешил его. Его подозрение вызвало то, что Дауд-паша также одарил меня кафтаном и платками, обычными подарками, а я его  — своими дарами. Поскольку мать его жены жаловалась на болезнь, паша, узнав о моем докторе, часто за ним посылал. Доносчики его (везира. — Пер.) (каждый держит при себе шпиона) изображали дело так, будто здесь какие-то интриги. Дознался он и о том, что через Дауд-пашу я два раза подавал прошение султанше. Предъявили мне и то обвинение, будто я (чего, правду сказать, не было) по ночам встречаюсь с Дауд-пашой, посещаю его. И то разузнал [везир], что некоторые сипахи искали со мной встречи, чтобы я дал им несколько сот талеров, а они хотели его лишить власти; пробовал говорить со мной об этом и сам Вевелли. Однако я, поблагодарив [сипахиев] и ответив [им] подарками, не вдавался в подробности. С Вевелли я так поступал: с теми, кто с ним водил знакомство, не хотел встречаться, но говорил: сделай ты, а я буду знать, как наградить за это. Потом я узнал, что тот же Вевелли утверждал, будто я дал сипахиям 20 тысяч червонных злотых, чтобы везира низложили или убили.

В действительности я удержал эти [деньги] у себя до конца, прежде всего потому, что ко мне должны были прийти с расспросами как от сипахиев, так и от янычар: что я привез от моего государя и каково содержание Хотинского договора, который требовали в письменном виде. На этом основании они хотели своим [сторонникам] показать неискренность везира и его стремление к войне и только потом начать действовать. Денег они вперед не хотели, только после осуществления замысла, просили за это 15 тысяч талеров. Замыслы эти не были реализованы, но и не обнаружились.

Однако везир, проникшись ненавистью ко мне из-за того, что его притворство было разгадано, всегда припоминал мне через моего переводчика, что я ищу совета у его врагов. Я объяснился с ним, догадываясь, но не зная того, что мысленно он уже принял решение, как я потом расскажу с его слов и со слов [123] нынешнего везира (Мере Хусейн-паши. — Пер.). Он (Гюрджю-паша. — Пер.) подослал янычар, чтобы меня, воспользовавшись любым поводом, убили на улице, когда к нему поеду, а дом разграбили. [Чтобы разрушить планы везира], я не мог обойти Дауд-пашу   — могущественного его соперника. Надеялись, что не сегодня завтра его назначат если не везиром, то уж капудан-пашой обязательно. Это становилось общеизвестным, и все льнули к нему.

Во дворце тоже были бы рады этому по многим причинам, особенно когда стало известно о встрече везира с муфтием. Выслав вперед янычар, и сипахиев из своих сторонников, он ехал, чтобы посоветовать отстранить султана от верховной власти из-за беспорядков и его непригодности к правлению. Ответ, который дал муфтий, известен мне от [людей из] его окружения. Если бы он видел в этом возможность [к переменам] в лучшую сторону, то тотчас бы согласился, но, [по его мнению], между ребенком ²⁸ и безумцем разница невелика, положение дел было бы одинаково в обоих случаях, теперь даже лучше: матери обоих живы, и мать нынешнего султана старше матери другого (т. е. наследника.  — Пер.), еще молодой и надменной женщины.

Узнав об этих интригах, противники везира начали объединяться. Везир знал об этом, так же как и о том, что Дауд-паша, часто со своей женой, которая ездила во дворец в закрытой карете, бывал во дворце. Евнухи держались везира как подобного им и обо всем ему давали знать. В его подчинении был другой соперник, заблуждающийся, но мужественный  — нынешний везир, решительности которого он, вероятно, боялся. Третий, которого он опасался меньше, был [Лефкели] Мустафа. Везиру стало известно, что Хусейн хотя не был в фаворе при дворе, но располагал большими деньгами. Частично их раздавая, частично только обещая, он овладел душами своих сторонников. Мустафа, хотя был глуп, пользовался во дворце любовью, не уклонившись от обещаний щедрых раздач. Мать султана, чтобы сохранить свое положение, легко согласилась бы и на самого глупого [везира], однако своими силами сменить [Гюрджю] не могла. Тяжело было скаредному, хотя и очень богатому человеку теми же средствами, что и его враги, бороться с ними, как это предлагали ему его сторонники. Он последовал другому совету  — убрать [соперников] и закрепить за собой верховную власть, которую, как он думал, прочно держит в руках.

Имея к матери [султана] свободный доступ, он, отправив вперед щедрые подарки, пошел оправдываться (а уже постоянно, особенно в эти дни, ходили слухи, что он будет свергнут) и сказал, что его ложно обвиняют, так как он верный раб султана, знает его благодеяния, которые неисчислимы. Всем, что он имеет, продолжал везир, — своими близкими, своими детьми, своею жизнью   — он жертвовал и жертвует, беспокоится о том, чтобы успокоить волнения и умиротворенную империю вручить [124] ее сыну. Однако он не может это осуществить, пока честным путем (поскольку иначе не желает) не устранит тех смутьянов, которые снуют по Константинополю, возбуждая народ. Иные надеются на Дауд-пашу, зятя султана и заслуженного правителя. Везиром он, однако, быть не может, ибо осквернен кровью султана, лучше удовлетворить его чем-нибудь существенным. [Мере] Хусейна же надо опасаться, как бешеного холопа. Лучше всего это знает сама мать султана. Он не способствовал [воцарению ее сына], напротив, хочет свергнуть его. Поэтому его следует полностью отставить или перевести куда-то, убрать из столицы, назначив куда-либо бейлербеем. Третьему [претенденту  — Лефкели] следует приказать идти прочь и, как скотину, прогнать из города. Как я узнал от евнуха, самого близкого к кизляр-аге, он добавил, [обращаясь к матери султана]: если дашь мне государство только на четыре недели, сделаю так, что передам твоему сыну умиротворенную империю, а там делай что хочешь.

Спаситель, провожаемый, конечно, слезами и получивший отпущение грехов и кафтан в дар, уехал торжествуя. Хусейну он предлагал должность бейлербея Румелии, но тот не только не хотел ничего принимать от него, но ругал своих друзей, которые ему это советовали. Он говорил, что должен либо умереть, либо стать везиром. Скрываясь то в одном, то в другом доме, он иногда исчезал из-под контроля везира. С Дауд-пашой он был в большой дружбе.

Между тем случилось так, что некий Абаза-паша, которого благодаря его заслугам Халил-паша поставил пашой в Эрзеру-ме, будучи не в силах терпеть наглости янычар и сипахиев и подговорив своих [секбан], напал на город (Эрзурум. — Пер.) и замок, перебил или выгнал гарнизон и сам там укрепился. То же произошло и в нескольких других местах. Одной из причин называлась та, что они (янычары и сипахи. — Пер.), изменники, убили своего государя и неведомо кого избрали, ни с кем не согласовав [своих действий]. Эти беглецы [из Эрзерума], добравшись до Константинополя, большое волнение возбудили среди янычар. В пятницу они ворвались в Сарай Паши ²⁹. В это время там находился ага янычар. По обычаю, его и тамошних янычар, которых было от нескольких сот до тысячи, угощали шербетом. Ворвавшиеся бурно выразили свое недовольство: шербет пить не стали, фарфор побили, начали кричать, чтобы сам везир с ними на войну [против мятежников] пошел, иначе убьют его самого.

Возникла опасность и для капудан-паши, которого, если бы его не спасли старшие [янычары], закололи бы ножами. Им (янычарам. — Пер.) обещали, что безусловно этого Абазу приведут на веревке или задушат, и послали [в Эрзерум] капыджи. Это была первая вспышка [мятежа], которую везир утихомирил. По-видимому, он не знал, что в своих костелах (мечетях. — Пер.) и общественных местах они начали обсуждать и [125] выяснять, кто был виновником убийства Османа, чтобы, покарав его, очиститься от клеветы ³⁰.

Главари мятежа пришли тогда к везиру просить, чтобы он выдал [убийц Османа] или чтобы он вместе с ними просил об этом султана. [В числе убийц] обычно называли 30 человек; прежде всего Дауд-пашу, за ним агу янычар, который стал уже пашой темешварским, также цирюльника Османа, занявшего место аги янычар и доныне его занимающего ³¹. Указали и на некоего гебеги-пашу, лишенного должности, но остававшегося в Константинополе, и многих других. Везир, кажется, был в великом страхе и отложил дело до следующего [заседания] дивана. Дауд-паша находился в городе, но, полагаясь на милость матери султана, не очень опасался за себя, изображая дело так, что имел указ (называемый у них хатт-и шериф), в соответствии с которым он его (Османа.  — Пер.) удушил ³². Ожесточение, проявившееся в мятеже, перешло и на заседание. На первом [заседании] дивана разбили посуду для шорбы и не ели ее, что было знаком неудовольствия. Из своей среды избрали по десять сипахиев и янычар в качестве депутатов, а сами стали по обе стороны [дороги, ведущей к залу заседания]: с одной — янычары, с другой  — сипахи.

Депутаты просили везира и высших судей  — кадиаскеров, которых два (европейский и азиатский), выяснить, кто, султан или его мать, приказал убить Османа. В страхе перед возможным бунтом султан, вернее его мать, направил из сераля [везиру] письмо, [в котором утверждалось], что ни мать султана, ни сам султан своего племянника не приказывали убивать. Тех, кто это совершил, следовало найти, судить и казнить как проливших кровь государя. Обратились и с другим письмом, где султан осуждал Дауд-пашу, гебеги-пашу и других. Сразу же после [заседания] дивана приказали их схватить, но Дауд-паша бежал; схватили гебеги, наутро его привели в диван. После суда кадиаскеров и проклятия муфтия вынесли ему смертный приговор. Во время заседания дивана его казнили под окнами султана.

Проклят был и Дауд-паша, указ султана и везира приказывал его схватить. Он укрылся в своем имении за четверть мили от города. Назавтра поднялся большой крик, обвиняли везира, почему не представил Дауд-пашу на суд. Обещал доставить в течение недели, в противном случае ответить своей головой. Его враги рады были этому обещанию, они были уверены, что он (Дауд-паша. — Пер.) спрячется в надежном месте и его (везира. — Пер.) голова падет. Везир весьма хлопотал по этому делу, обещал 2 тысячи червонных злотых тому, кто его приведет, а тому, кто скажет, где он скрывается, тысячу талеров сразу и тысячу талеров пожизненного дохода.

[Везира] охватил страх, не прячет ли его мать султана или его (Дауд-паши. — Пер.) жена. В страхе были и все, особенно во дворце, кто знал тайну [убийства] и прятался за спиной [126] [везира]. Думал везир и о том, чтобы, если султан или его мать укрывают [Дауда], свергнуть их самих. Неделя, [в течение которой везир] обещал поймать Дауд-пашу, шла к концу, но дело не двигалось. Ходили слухи, да и от самого везира я слышал будто я его [побег] устроил и сокровища его спрятал. Не сомневаюсь, что были бы у меня большие хлопоты, если бы его не поймали. Искали его повсюду, а он спрятался [недалеко от города] в стогу сена у одного сипахия, который же его и выдал. Плачущего [Дауда] везли на возу в Едикуль, чтобы устроить зрелище для народа.

Суд происходил торжественно. Сначала депутатам прочитали указ султана о том, что [Дауд] привлекается к суду за то, что действовал без указа. Потом кадиаскеры вынесли приговор: отрубить голову. Его прочитали депутатам, спросили у судей: не судят ли этого человека по злобе или из страха? Отвечали: судим как убийцу, посягнувшего на султана, судим по справедливости.

Взяв приговор, [депутаты] пошли по отрядам, читали и спрашивали: довольны? Все выразили согласие. Приговор вывесили у помещения капыджи, на воротах, [ведущих к зданию] дивана. Отряды выстроились кольцом. Дауд-паша шел, кланяясь, напоминая воинам о своих благодеяниях и милостях. Был слух, что ночью он сам и мать султана роздали до 100 тысяч червонных злотых, результаты чего впоследствии сказались. Приведенный на место [казни], он не хотел стать на колени. Палач силой его принуждал к этому. Между тем раздавались голоса из толпы воинов: не бей, стой!, иные кричали: руби!  — и началась давка. Все пришли в ужас от происходящего, задрожали напуганные везиры. Внезапно выскочило несколько десятков [воинов], схватили Дауд-пашу, посадили на одного из коней, которых всегда много у [здания] дивана. Толпа, которая все росла, проводила его в Орта джами, важнейшую у янычар.

Там он (Дауд-паша. — Пер.), кланяясь со всем усердием, просил [о милости], объяснял свои поступки. Изменчивая толпа от ненависти быстро перешла к состраданию. [Воины], горевшие желанием совершить нечто значительное, по обычаю, стали бросать в шапку свои кольца и перстни, как игральные кости. Этим они демонстрировали свое единство. Затем они начали кричать, что он напрасно опозорен и за это его следует поставить везиром. Его посадили на почетное место, надели на него большой тюрбан, который уже был приготовлен, парчовую одежду и начали кричать: везир азем, везир азем ³³ Дауд-паша. Об этом дали знать везиру, который тут же от страха едва не распростился со своей проклятой душой.

Весь город склонялся к этому (спасению Дауд-паши. — Пер.) и, безусловно, добился бы успеха, но явились ага янычар, кяхья-бей и другие должностные лица. Они начали отговаривать от мятежа, от намерения свергнуть сановников. Вновь отступились от этого бедняги (Дауд-паши. — Пер.) и, посадив [127] его на воз, доставили в то помещение, где был убит Осман. На следующий день с приказом султана поехали депутаты и с ними палач, те самые, которые расправились с Османом ³⁴, они и совершили экзекуцию над Дауд-пашой. Тело его предали погребению с почетом, имущество, кроме того, что принадлежало его жене, было забрано в казну султана.

Так, убрав его и пролив крокодиловы слезы, [везир] размышлял о дальнейшем своем правлении и укреплял положение своих друзей. Но жена Дауд-паши, а также мать султана не меньше думали о том, как ему отомстить.

Из-за всех этих волнений [везир] меня всячески задерживал, пользуясь отговорками и проволочками. Потом уже открылся, когда Мехмед Дьяк приехал. Я давно знал, что он его ожидал, что из-за этого меня не отправлял и без него не хочет отпустить. Между тем Мехмед Дьяк приехал в город с послом Бетлена Габора, которого я тотчас приветствовал. Застав своего патрона на посту везира, он хотел использовать благоприятную обстановку и получить должность паши или Силистры, или Буды, поскольку при другом везире ему нечего было и мечтать о таком счастье. Хотя он интриговал с Бетленом Габором (которого считал как бы своим братом) против султана и других, не переставая при этом домогаться милостей султана и его вельмож, брал [взятки] отовсюду, тем не менее султан дал бы ему, как хорошему политику, должность паши Буды или Темешвара, чтобы иметь такого соседа. [Мехмед Дьяк] хорошо знал, что везир был недоброжелательно настроен по отношению к моему государю. Поэтому во множестве писем, присылаемых еще с самого Дуная, он сообщал, что против Польши строит различные козни, даже войско приготовил и чтобы [везир] его ожидал. Писал он и о том, что получил предостережение от всех соседей, будто меня мой государь прислал для выведывания и высматривания всех дел и будто со мной переговоры нужно вести очень умно и хитро и не допускать моей наглости, когда я добиваюсь земель, принадлежащих султану.

Случилось так, что господа соседи ³⁵, через земли которых он (Мехмед Дьяк. — Пер.) ехал, желая повредить моему посольству, наговорили ему, будто я требую земли до Дуная и добиваюсь иных условий мира по сравнению с принятыми под Хотином. В Константинополе началось брожение из-за этих слухов, теперь уже исходивших от везира. И уже до всех границ дошел слух, что меня заключили в Едикуль, другой  — будто удавили, третий  — отравили. Слухи эти распространялись не только среди черни, но дошли до самых высших пашей и до самого муфтия. Конных прислали к моему дому узнать, правда ли это. В Галате дали знать всем послам и монахам, что меня удавили или отравили либо я сам умер, что янычары уже готовятся грабить моих слуг и мои люди вооружаются. Печаль и страх охватили христиан; послы дрожали за свою шкуру, [128] кое-кто послал тайных соглядатаев, потому что в то время, когда везир бушевал, никто не посещал меня, все избегали как зачумленного. Английский посол послал пана Платтенберга разузнать обо мне. Да и среди моей челяди, ходившей по городу за покупками, была не меньшая тревога. Турки сами их уверяли: вашего посла уже взяли, бегите скорей. Трудно им было не верить этому, потому что угрозы везира по отношению ко мне, которые он делал публично, например чтобы я ноги и шею готовил для оков, [были известны].

Однако везир потом, когда я посылал к нему с резкими ответами, все отрицал, как обычно. Из-за этих писем и новостей люди посторонние, хотя и не желая этого, но подстрекаемые Мехмедом Дьяком, взялись за оружие. Тогда я прежде всего обратился к Мехмеду Дьяку (он около полутора недель пребывал в окрестностях Константинополя, не появляясь прежде, чем наступит развязка трагедии Дауд-паши, прежде, чем узнает, кто взял верх  — он или везир). Я получил возможность посетить секретаря самого везира, его верного Ахата (о котором он сам как-то упомянул в письме), и передать для Мехмеда Дьяка все мои предложения к переговорам и все мои доводы. Поскольку этот человек (секретарь. — Пер.) знал хорватский язык, он ходил ко мне для переписки Хотинского договора и других документов. Вместе с ним послал и своего человека с дарами [к Мехмеду Дьяку], чтобы облегчить начало разговора. Он тотчас ответил, заверяя в своем благосклонном отношении [ко мне] и поклявшись, что не знал, будто мое посольство является столь дружественным. Соседние государи, [мол], изображали дело совсем иначе и готовились к войне.

Везир назначил мне аудиенцию, где присутствовал и Мехмед Дьяк. За день-два до этого он виделся с везиром и пожелал мне хорошего настроения. Мы приветствовали там (на аудиенции. — Пер.) друг друга и долго беседовали по-сербски. Везир уделил ему много внимания; хваля его, заявил, что ожидал его, дабы позволить мне быстрый отъезд.

Когда же речь зашла о Кантемире и его недавних набегах, везир не хотел верить, что они были, и у нас вышел спор. Тогда заговорил Мехмед Дьяк. Знай же, милостивый везир, [сказал он], что мне приказано и с какими намерениями ехал я к тебе. Не текст договора, а списки войска вез. Дело в том, что, клянусь Мухаммедом, представили мне этого посла как нельзя хуже. Однако узнал я в Константинополе от тех, кто с ним виделся, что приехал он с добрыми намерениями, что правильно и честно говорит. Все жалеют, что он не мусульманин. А теперь, когда узнал его, думаю о нем только хорошо. Относительно того, что он сказал о Кантемире, знай, везир, его правду: были люди Кантемира [на земле Речи Посполитой] и сейчас готовятся, и никогда при нем не будет хорошо.

Везир поверил и, будучи человеком вспыльчивым, тотчас приказал писать Кантемиру, что снимет ему голову, если не будет держаться в своих границах. Мехмед Дьяк продолжал: знаю, что посол недоволен тобой и ты держишь на сердце зло на него, но, поскольку ты его отец, помирись с ним, простите друг другу.

Везир начал рассказывать, будто я подстрекал против него [его врагов?], был в сговоре с Дауд-пашой. Вместе с тем он признался, что подготовил около 1500 человек, чтобы, набросившись толпой, убили меня по дороге на аудиенцию. Моя невиновность, как видно из сказанного выше, показала, что немного было бы геройства в том, чтобы неожиданно убить меня, как неизвестного человека, и что за это пришлось бы заплатить большой кровью. После этих признаний обнялись и разошлись сердечно, как братья.

Позднее встретились мы с Мехмедом Дьяком в назначенное время. Он честно рассказал о недостатках и необузданности везира, о его ненависти к Речи Посполитой и, между прочим, о невероятной жадности, которая, как он предсказывал, погубит государство. Сказал он также, что никакое дело не сделаем хорошо, если не подсластим его вначале каким-нибудь подарком. Хорошо видел и я сам, что это нужно, ибо слышал и от его приверженцев, и от иностранных послов, а особенно от Халил-паши, что псу этому непременно нужно что-то дать, иначе не успокоится, хотя так богат, что счета не знает своему богатству. Сам он в разговорах не забывал об этом. Я хотел это сделать, зная, что иначе не может быть, но меня постоянно предостерегали некоторые янычары, что не сегодня завтра наступит конец его власти и чтобы я подождал.

Этому везиру была присуща особенность, свойственная едва ли не каждому турку. Он очень рад был получать [подношения], но боялся, как бы не узнал об этом народ, поэтому проделывал все втайне. После прежних подарков, однако, послал меня навестить и приказал выплатить [на содержание посольства], кажется, тысячу-полторы талеров, которые задерживали уже полторы недели. Распустил он также слух и пашам [130] сообщил, что скоро и хорошо меня отправит. Он хвалил меня, как своего хорошего сына, заявив, что вражду разжигали наши враги. Поскольку отовсюду раздавались благожелательные голоса, везир позволил мне ездить по городам и мечетям. Не был забыт и Мехмед Дьяк, которому он покровительствовал как человеку подневольному. Ему он поручил не только меня, но и всех других послов  — как московских, венгерских, так и вообще всех, пребывающих в Галате. Теперь он имел повод принимать их, что вызывало ненависть и скрежет зубов жителей Константинополя. Он был преуспевающим рвачом, таким, что и дома себе покупал.

Среди многих моих просьб к Мехмеду Дьяку на одном из первых мест был вопрос о пленных, которых до сих пор не мог освободить, хотя готов был их выкупить. С везиром уже был разговор об этом. Между прочим, он сказал, что [деньги за выкуп] идут в личную казну султана, он не знает, сколько султан запросит за них. Мехмед Дьяк обещал сторговаться, попросив задаток в 6 тысяч талеров.

Везира же обвиняли в том, что он взял у меня 60 тысяч талеров, которые я должен был дать в казну султана. За это он многое должен был мне разрешить, особенно [освобождение] пленных. Казалось, дошло до соглашения о них. [Везир] придумал такую хитрость: я смогу осуществить [дело, только] поклявшись, будто не был знаком с Дьяком, а сторговался с его маршалком, дал за них (пленных. — Пер.) деньги, а он (Дьяк. — Пер.) принесет клятву именем Мухаммеда, что ничего не брал и о том не ведает. Осуществлению этого помешало произошедшее вскоре лишение [везира] власти.

Между тем Мехмед, как Янус двуликий, вертелся на все стороны, ведя переговоры с московскими и другими послами, брал от них подарки и раздавал обещания. Мне он говорил, так сказать, конфиденциально, что он с ними ведет беседы для видимости, благоволя лишь одному мне. Мы согласились с ним на том, что я для заключения лучшего и более прочного мира должен показать старинные договоры, если имею их, чтобы, увидев их, глупый народ понял, что мы их давние друзья. Однако в канцеляриях во время волнений все погибло. Это оказалось невыполнимым условием. Ему самому и его писарю дал прочитать все, что имел по счастливой случайности. Некоторые [договоры], заключенные послом Гербуртом и султаном Сулей-маном ³⁶, дал переписать, ибо в них речь идет о дружбе и взаимных обязанностях. Это вызвало одобрение и восхищение [Дьяка].

В то время как все это происходило, английский посол постоянно общался с другими [послами] по многим вопросам через своих секретарей, особенно через Платтенберга. Будучи весьма заинтересован в одном деле, он собирался ехать к Мехмеду Дьяку. Поскольку он знал, что мое дело было поручено ему, послал ко мне, спрашивая, не обидит ли меня, если будет [131] с пашой говорить о моем столь задержавшемся отъезде. Он просил, чтобы я не препятствовал этому, не понял его превратно, ибо он имеет ясный приказ своего государя помогать послу польского короля вплоть до того, что отказать в мире султану турецкому. Просил меня сообщить свое мнение по этому вопросу и добавил, что, исходя из этого, он и будет говорить.

Поблагодарив за расположение ко мне, ответил ему, что согласен со всем, что скажет его милость. Что касается того, как нужно говорить, то я не вправе учить столь мудрого кавалера. Себе ничего не желаю, кроме благополучного отъезда. Получив такой ответ, вечером [английский посол] явился к Мехмеду Дьяку и с воодушевлением рассказал ему о дружбе моего государя с Англией. Тот немало удивлялся и спрашивал, откуда такая дружба. Ответил [посол], что она определяется давними обязательствами, а также торговлей, которую ведут между собой эти народы.

Желая и послу дать удовлетворение, и самому не без выгоды остаться, [Мехмед Дьяк] пошел на хитрость. Он намекнул, что причина не в них (т.е. не в везире и не в Дьяке. — Пер.), а во мне. Назавтра, сказал он, везир назначил у меня аудиенцию польскому послу. Если хочешь узнать, как обстоят дела, явись и ты, чтобы послушать и, как общий друг, способствовать миру. Посол ответил, что хотел бы прежде всего спросить у меня, позволю ли я ему. С этим послал ко мне. К чему все это было? Не мог же я иначе ответить, кроме как позволяю и прошу. Потом он выразил желание заранее со мной встретиться. Я отказал под предлогом того, что опасаюсь, как бы турки не заподозрили нас в каком-нибудь сговоре. В действительности дело заключалось в том, что визиты между послами не были в обычае по двум причинам: первая  — соперничество из-за первенства английского и французского послов; вторая  — везир давал понять, что такой визит вызовет его неудовольствие. Во избежание скандала я и отказался ³⁷. Французский посол, однако, желая быть первым, послал ко мне, заявив, что больше не будет ко мне посылать. Он сообщал, что готов меня навестить, спрашивая лишь о времени, которое я назначу. Поэтому я вынужден был оттягивать время визита английского посла, чтобы затем не наносить ему первому ответный визит.

Тем временем вечером везир послал ко мне [с сообщением], чтобы утром явился на аудиенцию к Мехмеду Дьяку по поводу моего отъезда. Мехмед Дьяк также послал ко мне, но, желая проявить благоволение к английскому послу, известил и его. Сообщил, что на аудиенции будет множество турок, но чтобы меня это не волновало, как и то, что многое будет сказано против его воли. В договор это не войдет.

Поутру, когда мы собрались, [везир], взяв меня за левую руку (это у них проявление особой любезности), дружелюбно со мной говорил о многом, но потом [вдруг] заявил: мы воины [132] хотим, сердце полно гнева против вас, имеем множество войска, которому вы не сможете дать отпор. На это я ответил: сожалею, что так долго терял здесь время. Уж лучше бы готовились к войне, если того хотите. Если сердце ваше полно злобы против нас, то и мы враждебны вам. Ваших войск мой государь не боится, имея против вас как клятвопреступников Господа Бога!

Английский посол сдерживал [эту перепалку]. Особо было отмечено обстоятельство, что мира хотят [турки] не с моим государем, а с сенатом и Речью Посполитой ³⁸, поскольку мой государь, будучи по отцу немецкого происхождения, был прирожденным врагом Оттоманского дома и часто ссорился с ним. Если же был мир, то только при канцлере Замойском. Знаем хорошо, что король твой послал тебя по требованию Речи Посполитой. Сам ты не знаешь, [продолжал везир], своего подлинного положения. А знаем мы и то, что государь твой вступил в брак с сестрой нынешнего императора и папа не дал ему отпущения грехов ³⁹. Император не разрешал этот брак с сестрой, пока король не поклялся никогда не мириться с Оттоманским домом.

На это я отвечал репликами, что это сплетни, что происхождение моего государя по отцу восходит к роду великих и благородных королей. По матери не менее [благородного происхождения], королей, государей наших, он прямой потомок. Сослался на Рудольфа и Матвея, столь близких родственников [короля], на то, что не имеют никакой наследственной ненависти к Оттоманскому дому. Напротив, они умеют соблюдать мир, равно как и вести войну, если кто-либо даст им к ней повод. Государи, [сказал я], у нас не женятся, как у вас, на невольницах, а вступают в брак с равными себе. Король наш по знатности равен императору, и если император удостоил короля чести за него выдать сестру, то и король не меньшую честь оказал ему, женившись на ней. Все это нелепые вымыслы, исходящие от врагов, которые ищут причин представить моего государя менее мудрым, чем те императоры, из которых он уже пятерых пережил. Господь Бог удостоил его не только продолжительного правления, но и мудрости и снискал ему большое уважение среди великих королей, о чем напоминаю.

В конце концов пришли к следующему. Спрашивал меня он (Мехмед Дьяк. — Пер.): согласен ли ты, пан посол, сделать дополнения к Хотинскому договору? Подобной нелепости я не мог стерпеть и ответил, что не могу и не сделаю этого. Сказал [Мехмед Дьяк], что все передаст везиру и быстро отправит [меня]. Немалую поддержку оказал мне английский посол, впрочем, очень уж канителил. Когда мы с английским послом разъезжались, он хотел проводить меня до дому, но я наотрез отказался. Затем он сказал, что [завтра] поутру будет у меня; на это я едва ответил ему. На том и разъехались: Поразмыслив о том, почему я так неохотно принял его [предложение] о [133] визите, английский посол тотчас сообщил мне, что [не приедет], с тем чтобы я завтра принял кого хочу, намекнув на французского посла.

Тотчас я дал знать французскому послу, как и было договорено, что, если хочет меня навестить, ожидаю его с радостью. Мой слуга нашел французского посла недовольным тем, что я будто бы проявил неуважение к его государю, пригласив английского посла в качестве посредника. Он просил [передать], чтобы не гневался на него, поскольку речь идет о чести его государя, что для посла является самым важным вопросом жизни. Отвечая на это, послал к нему и для большей убедительности к его исповеднику, отцу иезуиту, рассказать, как все произошло, подчеркнув, что никогда не стал бы сравнивать столь великих королей. В конце концов я сказал и о том, чтобы он (посол. — Пер.) гневался скорее на английского посла, чем на меня. Припомнил и то, что, когда везир настаивал на подарках, сам же французский посол советовал мне тянуть с этим. И когда я хотел было пригласить его посредником, он не только отказался, но даже просил оставить его в покое, так как он обременен долгами. Добавил я и то, что [его] визит ко мне никак не умалит престиж и честь государя. Не хотел он (французский посол. — Пер.) согласиться с этими [доводами], обвиняя меня отчасти в том, что не дал ему вовремя знать [об аудиенции у Дьяка], ибо если бы он знал, то приехал бы, жизни не пощадил бы, но добился бы равной чести государю своему. Легко доказал ему, что он не должен ставить это мне в упрек. Не хотел я из-за их (послов. — Пер.) претензий задерживать ход дел моего государя.

Так тогда сложились отношения между нами. Поскольку английский посол начал наносить визиты, а вслед за ним  — послы венецианский и голландский ⁴⁰, в конце концов отправился с визитами и французский [посол]. Дело в том, что между ними заведено так, что если визиты начинает английский посол, то завершает их французский, и наоборот. Как говорят, первый и последний наиболее почетны.

Французский посол поставил вопрос о том, чтобы я, отдавая визиты, начал с него. В пример он приводил посла императора, который так сделал (то есть начал с французского посла), хотя его первыми визитерами были венецианский и голландский послы (английского в это время не было), а только потом французский. Мне легко было ответить [на это], что республики без соперничества уступили первенство послу французского короля. Но эти [ответные визиты] происходили некоторое время спустя, так что я, поняв их [претензии], избежал затруднений следующим образом (пример другим послам). Приняв сегодня английского посла, сразу же на [следующее] утро посетил его, а затем и других. Нерешенным остался вопрос с французским послом. Поскольку он не направлял ко мне [своих людей] проведать, я тоже не послал никого к нему, опасаясь, что он не [134] примет моего [посланца] или учинит что-нибудь над ним, так как был человеком весьма вспыльчивым.

С Мехмедом Дьяком получилось так. Должен был собраться совет в составе везира и нескольких [государственных] деятелей для окончательного решения, каким должен быть настоящий мирный договор. Потом, за два дня, все изменилось. Состоялось представительное совещание (то есть мушавере), куда входили муфтий, кадиаскеры, судьи и видные военные. Все это мне очень не нравилось. Я хорошо знал, что представляют собой подобные совещания. У турок они редки и пригодны разве что для возбуждения [толпы], так как глава и государь все решает сам.

Я послал к Мехмеду Дьяку (то же сделал и английский посол) с просьбой отговорить везира от этого (мушавере. — Пер.). [Мехмед Дьяк] уверял, что он воспрепятствует и что переговоры окончатся успешно. Эти мушавере учреждены неизвестно кем. Однако если бы дело дошло до утверждения мира (чтобы договор был более прочным) при таком государе, как нынешний, то государь-преемник должен подтвердить [этот договор] на основании того, что он заключен с общего одобрения. Везиры опасались за свою участь: если бы оформили со мной договор, а потом вторглись бы (к ним] казаки, то гнев войска обратился бы на них, отпустивших меня.

Важнейшей причиной [созыва мушавере] была следующая. Везир был враждебно настроен по отношению ко мне и обязательно хотел свои замыслы осуществить до конца, обрушив на нас войну якобы по необходимости. Мехмед Дьяк также надеялся быть предводителем в этой войне, подобно Скендер-паше. Это стало ясно из его речи на совещании, а везир демонстративно, еще ведя со мной переговоры, послал к Кантемиру [приказ], чтобы не прекращал тревожить владения моего государя.

Уже по всему городу шла молва (я тоже не прекращал усилий всеми способами распространять слухи через своих людей), что везир хочет войны, чтобы освободить город от янычар, что такое плохое обращение с послами  — для османов великий позор, что у самого [султана] ума нет, если такое великое дело поручает такому плохому человеку. И уже можно было слышать, что ко мне якобы приходили янычары и сипахи, спрашивая, претендую ли я на что-либо сверх старинных договоров, желаю ли я войны и почему так долго не уезжаю. Опасаясь этих (настроений войска. — Пер.) и желая осуществить свои замыслы до конца, [везир] хотел представить дело так, что все это (недовольство ходом переговоров. — Пер.) исходит не от него, а от них самих (янычар и сипахиев. — Пер.). Этого он добился.

Во вторник, перед мушавере, которое состоялось в четверг, [везир] послал за мной, чтобы приехал. У него находился и виновник [затяжки переговоров] Мехмед Дьяк. Сказал мне [везир]: пока ты, господин посол, не уедешь, а вслед и наш посол [135] к вам, не исчезнет все зло, что совершается между людьми; к тому же дорога плохая, быстро ты ее не проедешь, снаряжай тотчас возы, готовь лошадей для себя, с тем чтобы через неделю выехать; если думаешь, что мы это делаем для какой-либо хитрости и задержки [дела], то я, везир, клянусь единым Богом, единой верой магометанской, султаном, единым главой государства, в том, что в воскресенье будешь иметь аудиенцию у него, а в понедельник отправишься.

Тебе будет возвращено, [продолжал везир], все, что задолжала казна (а должны были до 30 тысяч [талеров]). Дай знать своему государю и всей Речи Посполитой, что заключил надежный мир, напиши эти мои слова. Будь весел, спи спокойно, пришел конец твоим волнениям! Не бойся мушавере: это не то, что в Польше; что я сказал, должно быть! Хочу я, чтобы долго меня вспоминал, мол, сыновей своих сделал королями!

Когда весть об этом [совещании] разнеслась по городу (хотя я знал кое-что другое), Вевелли не мог сдержать себя и уже открыто меня атаковал. Он обязательно хотел получить свои деньги  — 16 тысяч [талеров], объявив, что никакого выхода у него нет, разве только [право на эти деньги] подарить янычарам. И везир советовал [мне] заплатить, ибо деньги должны идти в султанскую казну, а раз о них узнали воины, уклониться невозможно. Я, однако, осторожно отделывался от него (Вевелли. — Пер.) и отвлекал его от окончательного решения. [Мне говорили], будто за день до этого (совещания. — Пер.) он был ночью у везира, договаривался о совете и о том, чтобы меня задержали. Нетерпеливо ожидая, что преступление совершится, на следующее утро перед несколькими лицами [Мехмед Дьяк] бился об заклад  — не все так будет, как задумал посол, и [посол] еще увидит, что с ним произойдет.

Именно во время переговоров со мной везир, упрочив свои позиции тем, что убрал Дауд-пашу, хотел и [Мере] Хусейна изолировать с помощью Мехмеда Дьяка, дав ему какое-нибудь бейлербейство, хотя бы из лучших, только бы удалить его из города. Но [Хусейн] уклонялся от переговоров и просил, чтобы его оставили в покое и разрешили жить как частному лицу, спокойно. Он укрывался, переходя из дома в дом людей небольшого достатка. Между тем Хусейн сеял повсюду ненависть к этому везиру (поводов для которой было достаточно), обвиняя его в нехватке хлеба из-за того, что везир продавал зерно в Азии, в волнениях в самом Константинополе и убийствах, также в том, что всех послов задерживают в городе, не отправляя. Непонятно, будет мир или война, в частности с Польшей, хотя подготовка к ней и не ведется. [Хусейн] также искал поддержки и в султанском дворце. Прежде всего, раздобыв больше 200 тысяч талеров, роздал их мятежно настроенным воинам (сипахиям. — Пер.) и янычарским одам. Везир узнал об этом и спешно послал перехватить эти деньги, но было поздно. Его [136] друзья, в том числе Мехмед Дьяк, советовали ему, использовав свои деньги, не допустить, чтобы враги его свергли.

В это время появились предсказания всяких звездочетов и гадателей, будто должен быть сменен везир. Там это немалое имеет значение, напоминая те времена в истории Рима, когда подобные пророчества часто способствовали возникновению мятежей. Турецкий народ в это искренне верит, даже в султанском дворце две еврейки постоянно смотрят в зеркало, [чтобы предсказывать будущее]. Много раз гадания подтверждались, особенно относительно похода Османа в Польшу и его смерти. И мне, хотя я и не спрашивал ни о чем, одна из этих женщин сказала, что я не выеду отсюда в течение 16 недель, что будут у меня большие заботы и опасности и что отправит меня не этот везир, а другой. За день до того, как Вевелли посадили в тюрьму, они ему это предсказали.

Когда наступил день мушавере, съехались все, кто должен был в нем участвовать, и собралось множество народа ⁴¹. В основном говорили, что война необходима, но с кем, требовалось обсудить. Указывали на благоприятные обстоятельства [для войны] с Польшей, предложения соседей [очевидно, крымского хана и других вассалов] и их приготовления [к вторжению] на Украину, на чем настаивал Мехмед Дьяк. Однако читали и договор, и мои предложения. Халил-паша и муфтий советовали заключить мир с поляками, ссылаясь на давние дружественные отношения [с ними], на слабость [Турции], на то, что от них пришла их гибель (поражение у Хотина. — Пер.). Вспомнили слова Сулеймана: «Предпочитаю иметь поляков друзьями, чем данниками». В конце концов и сам везир сказал, что соглашается заключить мирный договор.

Позднее, когда, по обычаю, должны были начать молитву, явился на совет один сипахи, известный бунтовщик. Он сказал: совещаетесь о мире и войне, а нас, которым кровь проливать придется, не спрашиваете! От имени всех сипахиев говорю вам: какие гарантии есть у вас, что польский король не нарушит мир, что казаки не совершат набег в этом году? А разве не знаете, что король польский не хотел сюда этого посла посылать, паны [магнаты] заставили его это сделать; знайте, что он поклялся императору в том, что будет против нас воевать. Вы думаете, что постановите с этим послом, король будет соблюдать?! Если надеетесь на слово этого гяура, знайте, что он человек переменчивый, хитрый, посланный шпионить. Вы хотите его отпустить на свою голову, когда он все наши дела и беспорядки знает, разведал все важные места, под властью его и его брата больше всего казаков. Лучше задержите его, а челядь свою пусть отошлет, чтобы не было расходов. Пошлите в Польшу [свои условия]. Если король примет эти условия, пусть паны ему напишут. Если решат дело к доброму и казаков не будет, тогда его и отпустите. На это уйдет немного времени. Все были изумлены, а везир сказал, что это очень хорошее [137] [предложение]. Другие, пожав плечами, разошлись с совета. Ясно, что все это было обдумано на несколько дней раньше. Когда мой переводчик напомнил подскарбию о деньгах [для посольства] и тот об этом сказал везиру, он ответил: не беспокойся, ничего ты ему не дашь, а потом мало будешь давать. С этого совета он направил ко мне одного агу (которого собирался послать в Польшу) [передать], чтобы я не тревожился, что с его обещаниями получилось иначе, не так, как он хотел, но что это будет на благо для меня и Речи Посполитой. Он просил, чтобы я заверил короля, моего государя, в мире и чтобы я не беспокоился.

Ответил, что не ожидал, чтобы везир был таким клятвопреступником, что не пошлю с такими заверениями к моему государю. Дам только знать, что случилось, [сказал я], а мой государь будет знать, что делать. Из-за меня одного Польша не погибнет. Для государя моего и отчизны любые муки перенесу. Я слагаю с себя обязанности посла и останусь здесь как пленник. Обнадеживать [моих соотечественников] миром с турками, больше не могу. То, что произошло со мной, покажет всем народам, можно ли доверять слову [турок]. Мой государь, призвав на помощь Господа Бога, клятву которому они нарушили,, не преминет отомстить за обиду, нанесенную ему и мне! Надеюсь на Господа, что дождусь здесь войск моего государя, пусть [везир] делает что хочет, хоть съест меня!

Спрашивал меня ага, может ли он ехать в Польшу. Я ответил, что он свободен распоряжаться своей жизнью ⁴². Я послал к представителям христианских держав, рассказывая, как [турки] попирают право народов, чтобы и они на моем примере увидели нарушение интересов своих государей. Послал и к французскому послу, [сообщив], что наступило время показать могущество и авторитет его государя. Послы английский, венецианский и голландский откликнулись, приняв к сведению мое положение и оскорбление короля польского; французский [посол] ответил, что он ни во что не собирается вмешиваться.

Последней моей надеждой была декларация, обращенная к дивану и ко всем духовным и светским сословиям, которую я готовил на субботу. В ней я раскрыл характер моего посольства, замыслы везира, пренебрежение правом народов и весь позор Оттоманского дома. Я просил, чтобы мне дали возможность выступить на заседании дивана, где, если я сумею убедительно раскрыть добрые намерения и дружеские чувства моего государя, должно отвергнуть сопротивление везира. Здесь уже могла возникнуть для меня опасность со стороны везира, но я и на это был готов.

В пятницу утром [везир], напуганный кознями Хусейна, был у матери султана, где получил заверения в благожелательном и милостивом отношении, а также кафтан в подарок. Она сказала, что у нее другие замыслы, что он не должен никого опасаться, пусть только хранит верность. Вечером, вернувшись [138] домой полный надежд, он, развалясь на ковре, спрашивал моего драгомана, не гневаюсь ли я, не безумствую ли по-старому, не виделся ли я с Хусейном.

Ночью у меня был один [человек], который сказал, что в субботу везир будет наверняка заменен, и именно тем Хусейном, которого я искал через своих надежных друзей, но не нашел ⁴³. В субботу рано Гюрджю по своему обыкновению приехал на заседание дивана. Там сразу же янычары ногами потоптали шорбу, начали кричать, что не хотят этого везира. От султана поступила записка везиру, чтобы отдал печать, которую он всегда носил на шее. С великим страхом, изменившись в лице, он отдал печать ⁴⁴.

Другая записка адресовала печать капудану Халил-паше. Он отказался, заявив, что не сумеет [выполнять обязанности везира], пусть лучше его казнят. Новый приказ принять печать пришел к Мехмед-паше, человеку удивительно глупому, который также отказался ⁴⁵. Оба они отлично знали, что войско было подкуплено и что им не придется долго радоваться своему возвышению. Поэтому печать вновь вернулась к султану. Приказано было спросить, кого войско хотело бы иметь везиром.

Сначала вполголоса называли имя Мере Хусейна, потом открыто, хотя знали, что во дворце его не очень хотели. Вышел маршалок, [то есть кяхья капыджи], который относит печать избраннику, и поехал туда, где, как он знал, находится Хусейн (за известие обычно дают тысячу червонных злотых, но этот дал ему больше), застал его уже готового в везирском тюрбане и с разукрашенным конем. Потом сбежалась толпа, которой [Хусейн] сыпал деньги и которая сопровождала его. На заседании дивана он занял свое место, а Гюрджю не застал, потому что тот ушел в помещение, где обычно умываются перед молитвой. Послал за ним и удостоил его чести занять место рядом с собой, посадив его за стол, где как раз ели. При этом сказал ему: я не такой злой, как ты, не разрешивший мне жить в Константинополе, Бог решил иначе!

Такова история лишения проклятого Гюрджю должности везира. Прежде чем заканчивать ее, следует припомнить, что в [первый] день нового года мой ксендз пошел в Галату к своим монахам-францисканцам, чтобы выбрать (как обычно делают) карточку для гадания и узнать, какой святой в этом году станет покровителем. На мое имя вынул карточку с именем святого Михаила с такой сентенцией: «Берегись тех варваров, хуже которых в мире нет никого». Таковым был Гюрджю с его делами, пока его не поразил мой святой покровитель... ⁴⁶

Поскольку я оказался [в Стамбуле] во время вступления в должность нового везира, следует кратко упомянуть о соответствующих церемониях, в которых участвует султан. [Новый везир] не идет к султану в первый день  — лишь на следующее утро. Прежде чем войдет к султану, на него надевают чудесные одежды, обычно те, которые носил сам государь. В этой одежде он приветствует султана в том же помещении, где принимают послов. Там в одном углу есть занавес, за которым помещены набитые хлопком головы [в тюрбанах] тех везиров, которых султаны за плохую службу приказывали задушить. При приветствии султан дает везиру прикоснуться к своей бороде. Это знак, что он доверяет ему свою честь и как бы говорит: «Управляй моим государством, а я все для тебя сделаю, если будешь верно служить и будешь верным рабом моим, а если иначе, смотри на те головы в тюрбанах, чтобы и твоя не оказалась там!»

Везира провожала из дивана большая толпа. Нового везира все поздравляли. Я также послал своего драгомана (Сулишовского. — Пер.), через которого он пригласил меня. Приняв поздравления, он сказал, что скоро выслушает господина посла и быстро примет решение в ту или иную сторону. Затем отпустит посла с соответствующими почестями, хотя бы уезжал с войной, (здесь: без мирного договора. — Пер.), чего он не желает. Назначил аудиенцию через несколько дней, а пока объезжал город, приказал привести в порядок печи для хлебопечения и амбары, увеличил продажу хлеба и других продуктов.

Сразу же после вступления в должность [везир] послал к Мехмеду Дьяку, спрашивая, зачем тут находится, и говоря, что если прежний везир не имел своего ума, то он в [Мехмеде Дьяке] не нуждается. Поэтому в 24 часа он должен выехать и, не оглядываясь, ехать в свою Канижу, иначе ему наденут веревку на шею, и пусть не смеет ни во что вмешиваться.

Агент семиградский (Бетлена Габора. — Пер.), знавший о местопребывании [Хусейна] еще вечером накануне того [дня], когда он стал везиром, поскольку они (Бетлен и Хусейн. — Пер.) считались братьями, просил от имени семиградского воеводы о гетмане Конецпольском, обещая [за его освобождение] 30 тысяч червонных злотых. [Хусейн] ответил, что, если будет везиром, отпустит его, но добавил: почему ты обещаешь 30 тысяч червонных злотых? Дай мне [сразу] 30 тысяч полновесных талеров! Так как он весьма поиздержался, [добиваясь везирата], каждый, приветствуя его, старался ему помочь. У него даже и дома своего не было, о чем он сам говорил с огорчением.

Прислал он и ко мне с просьбой подарить или продать 40 соболей для парадной одежды, которых он не может достать. Повысил жалованье воинам, срок выплаты которого вскоре наступил (проводится каждые три месяца). На это ушло более миллиона талеров. Кроме этого давал большие подарки, на первом приеме ротмистрам янычар (ода-баши. — Пер.) роздали более 200 златотканых кафтанов. Не было ни одного шествия [140] по пятницам в костел (мечеть. — Пер.), чтобы не роздал янычарам 15 — 20 тысяч талеров. Поэтому он собирал со всех, не пропуская никого. Нет сомнений, что за четыре-пять дней он взял более 400 тысяч талеров, не считая всяких одежд и украшений. Давали ему достаточно охотно, учитывая, что он человек слова и чести. Восстанавливая величие и авторитет власти везиров, он ввел в своем дворце такой церемониал, при котором никто, даже самый высокий сановник, не смел явиться без вызова. Всё в парадных одеждах с украшениями ожидали перед его покоями, соблюдая тишину. Так было и когда они допускались к нему.

Сам он во время заседания своего дивана (происходившего всегда в послеобеденное время) был так же богато одет, как и во время дивана у султана, что некоторые осуждали. Однако он любезно беседовал с каждым и легко давал аудиенции. Поскольку он не тратил много времени на речи и быстро решал все вопросы благодаря своей природной проницательности, то все и боялись его, и верили ему. А так как он почти ни с кем не советовался (хотя недавно распространилась эта болезнь-страсть давать советы), сразу же стало проявляться недоброжелательное отношение сановников к нему.

Когда наступило время моей аудиенции и я приехал к нему, [он] выслал навстречу мне своего кяхью (это большая честь), сам вышел ко мне в другой зал и обнял. Когда я повторил то, что передал от моего государя Гюрджю-паше: о добрых намерениях и дружбе, которые мой король предлагает его султану, он великолепно отозвался о моем государе. Везир вспомнил, что, когда был в Валахии, получал письма от короля и от покойного пана Жолкевского, о котором спросил, жив ли он (вообще они равнодушны к таким новостям). Когда я сказал, что умер, припомнил, что виновником его смерти был Скендер-паша, о котором потом очень плохо отзывался, говоря, что этот проклятый негодяй довел дело до разрыва. Я, [сказал он], на протяжении 15 лет добивался того, чтобы с королем твоим был заключен мир. Всегда был вашим другом, потому что вы люди хорошие и искренние. Если бы я тогда был в Константинополе, не пошел бы Осман на эту войну. Как-то за год до этого (войны. — Пер.), прежде чем отослать меня в Мекку, он говорил со мной об этом. Я сказал ему, что им (полякам. — Пер.) ты ничего не сделаешь, не пытайся, следуй примеру своих предков, особенно Сулеймана, который не хотел воевать с поляками по наущению других христианских государей и говорил, что лучше их иметь друзьями, чем данниками, а там пусть Бог рассудит. Доказывал я ему (Осману. — Пер.), что немногого добьется, взяв Польшу, потому что возьмет пустыню. Они не покорятся, пока живы, а если ты воюешь из-за пустыни, то имеешь их много в Азии и Европе. Лучше их заселять. Сказал ему, поклявшись, что, если поляки придут со всеми своими силами, вдвое большего войска будет недостаточно. Лучше иметь их [141] друзьями, усмирив татар. Повод в твоих людях, а не в них.

Потом, после долгих разговоров, глядя на меня, [везир] прослезился и сказал: бедняга, пан посол, ты много перестрадал. У меня такая же судьба. Знаю, что и из-за меня терпел ни в чем не повинно. Я тебя награжу. Не таков был бы конец если бы Бог того пса не сверг: готовили для тебя оковы Едикуля. Тот пес считал, что, [взяв] одного тебя, победит всю Польшу, не понимая, что хоть ты и знатнейший человек, но один. А что Бог, что все права, все обычаи оттоманские велят делать с послами, на то не оглядывался. Но будет возмездие! Железо, которое готовил на тебя, будет на его шее! А ты живи, радуйся, головой отвечаю за твое спокойствие, за жизнь и здоровье. Покупай коней, оружие, какие хочешь и сколько хочешь, разъезжай везде, не спрашивая меня. Лучше, чтобы мой государь и государство имели друзей из вашего государства, чем врагов. Больше выгоды приносите нам в дружбе, обогащая товарами и пошлинами земли моего государя. Жив будешь, случайно ко мне приедешь, никого не спрашивая, входи в мои покои. Все, что можем друг для друга сделать, все сделаю для тебя! Так мил ты моему сердцу!

Долго не отпускал меня, затем, накинув мне на плечи красивый кафтан, стал прощаться. Перед уходом, после долгих объятий, спросил его о пленниках. Ответил, что, если бы вовремя сказал об этом, получил бы. Однако посол венгерского короля, как они его (Бетлена. — Пер.) зовут, выпросил у него старшего бея Конецпольского и должен дать за него 30 тысяч талеров. Других, [продолжал везир], отдам тебе за подходящую цену. Отдал бы их даром, но о том уж известно, что и прежний везир [за них] потребовал, и в казну за них надо дать. Клянусь, когда получу [выкуп], кое-что добавлю от себя и скажу воинам: много взял за пленных. Видишь, пан посол, какое теперь время: трудно сделать добро, даже если хочешь. Я человек слова, не могу от него отказаться, хотя и ты меня просишь об этом бее. Трудно было что-нибудь сказать [везиру], ничего не зная о нем, кроме того, что вспыльчивый.

Вернувшись в резиденцию, застал венгров ⁴⁷, рассказавших, что договорились о выкупе пана гетмана за 30 тысяч талеров. Сказал им, что слышал об этом от везира и что хочу сам его выкупить. Как дошло до денег, оказалось, что их нет, а везир уже наутро напоминал о них. Дело было для меня весьма трудное, ибо на третий день в панике начал его (везира. — Пер.) подскарбий требовать деньги мои и их господ (венгров. — Пер.). А обычай у этого везира был такой, что в отличие от своего предшественника не скрывал, что берет [деньги].

Однажды утром везир приказал моему драгоману прийти к нему. В то же время венгерский посол был весьма озабочен тем, что деньги требовали у меня, а не у него. Когда [Сулишовский] прибыл к везиру, тот его ругал за то, что так долго не приходил. Тот объяснил причину. Спросил [везир]: кто дает за [142] гетмана деньги, посол? Ответил, что последнее отдаем, о деньгах приходится беспокоиться потому, что, пребывая так долго в Стамбуле, мало или ничего не получая из казны, все истратили. [Везир] тотчас призвал венгерского переводчика, начал его ругать, упрекая, что предательски с ним поступает, что торгом этим способствует нанесению ущерба польскому послу. А я, [заявил везир], выше ценю честь одного поляка, чем всех вас, этого посла, чем вашего короля, чем венгерскую землю. Хотели на чужие деньги прославить своего государя!

Моему драгоману [везир] сказал: пусть посол даст пять связок лучших соболей, а пять похуже моему кяхье, тогда отдам того бея послу, а деньги чтобы тотчас готовил! Так окончился этот визит.

Между тем Вевелли также устраивал свои дела. [О нем так везир мне говорил]: знаю я, пан посол, что каждый гяур лгун и ничего хорошего собой не представляет, таков и Вевелли; если будешь его рекомендовать, сделаю для него все, что скажешь, прислушаюсь к твоим словам. Везир разгневался было на подскарбия ⁴⁸, затем и Вевелли испугался, но добился у него прощения, дав ему тысячу талеров. Вевелли снова ожил, стараясь задобрить подарками [везира] и его кяхью. Наблюдая милости везира, я послал к нему, чтобы он узнал о положении дел с Вевелли. Выслушав все это, [везир] спросил: имеет посол приказ своего государя и деньги? Драгоман ответил, что нет ни приказа, ни денег. Если так, [заявил везир], не могу препятствовать послу. Ведь я не Гюрджю, а этот негодяй (Вевелли. — Пер.) советовал бывшему везиру все плохое в отношении посла. Этот продавец икры вмешался в дела двух столь великих монархий. Все, что смогу, сделаю для пана посла!

Тут же начался торг из-за панов Жолкевского и Фаренсбаха, договорились на 14 тысяч талеров в качестве основной выплаты. У меня было заемное обязательство Вевелли, которое он дал на отдельном листе с печатью моего государя. Сам он между тем, ничего о том не зная, явился ночью к везиру с просьбой принять его по очень важному делу.

Прежде всего, он просил принять его в качестве невольника, обещая рассказать, как получить за три дня 300 тысяч талеров. Везир ответил ему: мне это необходимо, ты мне очень нужен, милый мой слуга, делаешь очень хорошее предложение. Начал он так: прошу помочь мне получить от польского посла возмещение за мои труды и затраты, прежде всего 30 тысяч талеров, которые ему уже здесь достал, а также 32 тысячи, которые за ним остались. Пусть он мне их отдаст, а я тебе из них 20 тысяч отдам, как мать отдает своему ребенку. Далее: назначь молдавским и валашским государями тех, кого назову, каждый даст по 100 тысяч. Если твой раб окажется кем-нибудь из них, сделай то же. Ответ был такой: ты, пес, хочешь от посла получить возмещение, а не знаешь, что послы представляют особу короля? Долго ли ты будешь так обманывать поляков? Ведите [143] его сейчас же в тюрьму, где держат воров! (Она называется Баба Сефер.)

Обо всем этом везир мне рассказал, пригласив на аудиенцию. На мой суд он представил свое предложение: наказать Вевелли палками и заклеймить. Едва упросил его [отказаться от этого]. Он вновь разгневался, [успокоить его] стоило мне более тысячи талеров.

Но он (Вевелли. — Пер.) на этом не успокоился: препятствовал мне во всем, где только мог, старался навлечь на меня всякие опасности, как пес, прятался и скитался. Везир отказался от своих [прежних] предложений.

После всех этих дел [везир] назначил мне аудиенцию и просил, чтобы принес договоры старые и новые. Меньше всего он интересовался Хотинским. Он заявил: если бы и те и другие погибли, неужели погибли дружба и мир, необходимые обеим сторонам? Читали договор с Сулейманом, я показал старинные письма от Баязида. Проливали обильные слезы, когда читали письма султанов тех времен. Затем ему потребовались все эти сочинения, просил, чтобы ему доверили договор с Сулейманом и Баязидов паспорт (очевидно, разрешение на въезд для посла. — Пер.), чтобы показать султану, у которого [он] собирался быть назавтра. На следующий день вернул переводчику тексты (Баязидов паспорт у них затерялся) и сказал, что султан был весьма доволен, как и все придворные, и приказал заключать мир.

Однако это не могло осуществиться без мушавере. Заверял [везир], что мушавере будет не таким, как первое, все пройдет так, как надо, как он хочет. Назначено было на вторник после обеда. [Везир] предупредил, что надо одеться как можно наряднее и богаче (это было выполнено). В его дворце в большом зале было полно людей. Он  — в середине, по левую сторону муфтий, другие представители духовенства и правоведы, между ними  — ага янычар, с правой стороны от везира разместилось несколько десятков красиво одетых людей: командиры сипахийских буюков, капиджиулюры и другие знатные люди.

Принят я был с весьма красивым церемониалом. Со мной допустили пана Сулишовского, старосту ужендовского, как маршалка и драгомана. Вошел [я]   — тотчас все приветствовали; везир принял меня с обычной турецкой приветливостью, велел поставить стул посередине зала. Прежде всего сказал драгоману, чтобы все говорил, ни на кого не обращая внимания, и показывал все принесенные с собой договоры.

Как только все сели, везир начал речь. Заявил, что совещание должно установить прочный мир между государями, и предоставил мне возможность высказать свое мнение. У меня все, что необходимо, было написано по-турецки, чтобы подробно рассказать о старинной дружбе предков моего государя, а также о нынешнем посольстве, о враждебных замыслах Гюрджю и столь долгой затяжке [переговоров]. Говорил для того, чтобы [144] все это получше утвердилось в их памяти и осталось в письменном виде, ибо не все собравшиеся там были достаточно осведомлены. Несколько слов сказал и о том, что испытываю удовлетворение, будучи удостоен чести быть приглашенным в столь высокое собрание (чему препятствовал Гюрджю). Достоинство и великолепие присутствующих соответствуют величию государя и государства.

Прочитав мое послание, которое удовлетворило [присутствовавших], вытряхнул перед ними немалую торбу договоров, сказав, что эти бумаги представляют свидетельства старинной дружбы и стремлений к добрым отношениям славных государей, а нового ничего не хочу. Везир ответил, что принимает все, мною поданное, [и добавил], что прежний везир Гюрджю, пренебрегая волей его величества султана, своим долгом и этим советом славных моих собратьев, так относился ко мне и к моему делу, что среди первых причин лишения его милости султана был именно этот его поступок.

[Далее он сказал]: теперь же весь этот достойный совет вместе со мной (поднялся и все за ним) просит, чтобы все это [ты] не таил в своем сердце, а забыл и королю, государю своему, не рассказывал, поскольку все это произошло помимо нашей воли, а он (Гюрджю. — Пер.) за это поплатился! Затем приказал прочитать договор с Сулейманом. Канцлер (рейс-эфенди) начал его читать, но многие мало что поняли. Следом огласили договор, заключенный Гербуртом, наконец   — Хотинский. После [везир] снова попросил, чтобы ошибки Гюрджю были забыты, и, обратившись к своему совету, сказал: слышали ли, господа, что говорит пан посол? Пожелайте, чтобы был заключен мир с королем польским! Все сказали, что желают и просят.

Затем [везир спросил]: пан посол, должен ли я отправлять войско против казаков или нет? Ответил: если будешь удерживать татар, не понадобится отправлять войско против казаков. Между тем отозвался зять султана Реджеб-паша, ходивший на Черное море. Этот злейший враг мой и мира утверждал, что это непрочный мир. Везир ему ответил: мы виновники всех войн, а не они, всегда сохранявшие дружбу с нами. Мы же насылали татар, напрасно напал на них Осман, которому я говорил, что не покорит их. Чего же ты хочешь? Чтобы они сидели сложа руки, когда татары на них будут нападать? На это ответа не последовало, тогда он (везир. — Пер.) вновь ко мне обратился: пан посол, если казаки придут на море, мира с вами не будет! Если же татары будут ходить к вам, будете иметь основания для враждебности к нам!

И продолжал: надо бы добавить пункт о том, что быть другу другом и врагу врагом. Не для того, чтобы все время говорить о том, что король является зятем императора (вспомнил он, усмехаясь, россказни Гюрджю), а потому, что случаются происшествия, как это было, когда ваши выступили против Габора. [145] Поэтому следует договориться: если Бетлен Габор пойдет на войну, не следует помогать его врагам. Я ответил: нужно ли между двумя столь великими монархами впутывать частное лицо, каким является воевода семиградский, данник ваш? Этот мир установится как вечный не только между государями, но и между государствами, даст Бог! Государство Бетлена Габора зависит от вашей милости, сегодня он  — государь, завтра  — нет. Можем ли мы знать, что кто делает и с каким настроением?! Был у вас, однако, Сигизмунд Баторий, также Михай-воевода, потом их убрали. Что же государям в этом дело вмешиваться?! ⁴⁹

Все были удовлетворены ответом, сказали: хорошо. Если бы, [предложил везир], написать как с вашей, так и с нашей стороны, что когда ведется война, то король польский не должен давать помощи его (султана. — Пер.) врагам, а когда король польский даст знать султану, он не будет помогать [его противникам].

Затем [Хусейн] сказал, что Москва жалуется: днепровские казаки идут к ним на Дон ⁵⁰. Ответил: это бестолковая жалоба негодных людей. Эмиры твои с увещеваниями и уговорами могут обращаться к тем, кто их слушает, а для воров и разбойников каждый из нас, выезжая из Константинополя, пристегивает к поясу саблю. Раз Дон входит в их владения, пусть сами усмиряют разбойников в своем государстве! Трудно в большом государстве выследить разбойника, степью идущего. Ведь давали вам знать еще год назад, что с Дона к вам идет несколько челнов. Почему же ваши друзья (татары. — Пер.) не остановили их? Везир и все [присутствовавшие] удовлетворились этим ответом. Везир добавил, что это правда. Три челна, в дальнейшем задержанные, не хотели повиноваться, [казаки] утверждали, что имеют там (в Стамбуле. — Пер.) своего посла. Правильно, чтобы каждый стерег свой берег, но польский король не должен допускать их выхода [в Черное море], а с тех, кто сумеет [прорваться], потребовал компенсации [за причиненный ими ущерб]. Ответил я снова, что король будет стеречь свои границы и, безусловно, не будет подстрекать [казаков], что Дон  — владение не его, а Москвы, ей и следует стеречь.

Потом мы говорили о молдавском господаре и о Кантемире. Все, сказал [везир], успокоится в условиях прочного мира, вернется к прежним порядкам. Жаловался, что нет достойных кандидатов на престол господаря (вероятно, Петрашка смог бы рекомендовать).

Пан посол, сказал [везир] в заключение, мир заключим на таких условиях: если будете удерживать казаков, мир будет обеспечен с нашей стороны, если мы [удержим] татар  — пусть так же поступит ваша. Спросил затем: хотите ли так, господа? Ответили согласием. Особо обратился к муфтию и кадиаскерам: если так, утверждаем мир, Бог даст, счастливый, за что будем молить Бога! Я строго прикажу татарам, чтобы под [146] страхом казни не отваживались причинять ущерб после заключения мира. Ты также заверь короля, государя твоего, что мир заключен. Возы высылай, вскоре отправишься. Мое слово не таково, как обещания Гюрджю. Затем принесли два кафтана  — знак великой милости. Поклонившись во все стороны, я отправился в свою резиденцию.

Разные были толки среди простонародья, пока шло совещание. Лишь когда увидели меня в кафтане, поверили, [что мир заключен], и у врагов моего государя и Речи Посполитой сердце упало. На следующее утро после совета приказано было из башни [Едикуле] привести панов пленников к его (везира. — Пер.) дворцу. Пригласив меня явиться неофициально, отдал их мне. Посадив их на коней, я с большой радостью доставил их домой.

После совета [везир] приказал канцлеру взять старые и новые тексты договоров и составить документ. Послал и ко мне, чтобы я дал в письменном виде свое изложение [договора]. Это было сделано, драгоман прочитал текст, не встретив никаких возражений. Дали текст договора на турецком языке, так как не имели ни одного переводчика. Написали царю перекопскому (Джанибек-Гирею. — Пер.) и другим пограничным [правителям].

В воскресенье была назначена последняя аудиенция у султана. Бог дал в этот день прекрасную погоду. Хорошо был организован церемониал и воздаяние различных почестей. Там не было ничего особенного, только о Москве говорил [везир]. Просил [до аудиенции] о том, чтобы ни с чем не обращался к султану, ибо он уже все рассказал и много ему обо мне говорил.

Когда речь у нас зашла о договорах, я просил, чтобы были утверждены договоры, [заключенные султанами] Ахмедом и Мехмедом. Хорошо, пан посол, но не вспоминай о них так часто, [сказал везир] и с усмешкой добавил: Сулеймана вспоминай  — он был истинный мудрец! Разрешил также [отпустить] 30 пленных из султанской бани (тюрьмы. — Пер.), но привели только немногим более десятка. Напомнил и просил (то, что я обещал выполнить моему государю), чтобы выпустили находившихся с паном Конецпольским вельмож и некоторых других пленных ⁵¹. Напомнил [везир] также о компенсации тому хромому, у которого староста львовский отобрал деньги. Зашла речь и о другом старце, у которого паны Чурило в Язловце все забрали. В интересах моего государя не должно быть таких грабежей, ибо это оскорбление его величию и противоречит утвержденным договорам.

Когда я шел на аудиенцию к султану, маршалок (кетхуда капыджи. — Пер.) в дверях по наущению ли везира или по собственному почину потребовал, чтобы я снял шапку. Я отказался, а когда он потянулся к шапке, оттолкнул его руку. Султана я застал в ином положении, чем в первый раз. В [147] Константинополе уже было тепло, султан сидел и смотрел так, что это могло означать перемену к лучшему. Я доставил большое удовлетворение везиру, выразив благодарность и [сразу] попрощавшись. Затем меня с почетом проводили домой.

В понедельник вечером везир пригласил меня на банкет, где [из высоких сановников] не было только подскарбия, аги янычар и канцлера. Меня приняли с почетом и уважением, тихой музыкой и султанскими шутами. Однако ничего особенного по сравнению с другими странами не происходило. Закончился [банкет] в полночь. Затем [везир] приказал принести кафтаны для меня и нескольких моих приближенных. При этом он попросил меня принять богато убранного коня, на котором я отправился в резиденцию. [Тогда же везир сообщил, что] канцлер составил договор, но он еще без печатей. Я сказал: верю, что он написан так, как было согласовано на мушавере. Везир подтвердил, что именно так и написан. Я выехал во вторник, а драгомана оставил для этого (получения текста договора. — Пер.). Поскольку переводчик (К. Серебкович. — Пер.) откуда-то узнал, что они вписали статью о Бетлене Габоре, я хотел, чтобы ее вычеркнули. Давал за это несколько сот талеров, и все было бы уже закончено, однако не хватило времени. Постоянно я слышал от капудан-паши, как и от других турок и христиан, что нужно как можно скорее выезжать, ибо Гюрджю Мехмед, который скрывался, уже спохватился и начал вести борьбу [за власть] с помощью больших денег и интриг.

К тому же наступило разочарование в везире у сипахиев, ибо был он чересчур привержен к янычарам. После моего отъезда это, видимо, подтвердилось. Для них было обычным делом, поставив одного [на пост везира], тотчас желать другого. Зная об этом их отличительном качестве, [я думал]: не дай Бог, чтобы одолели сторонники Гюрджю, ибо тогда все усилия были бы сведены на нет! Никакой гарантии, что это не случится, не было. Наоборот, чувствовалось, что это вскоре произойдет (смена везира. — Пер.). Сам я возражать не хотел (против статьи о Бетлене. — Пер.), чтобы еще больше не испортить дело, и поспешил как можно быстрее за Дунай ⁵². Там, найдя какого-то турецкого грамотея (ибо не каждому дано разобраться в столь трудных письменах), послал его к везиру с таким письмом: «Искренне верю: везир ничего не знал, что написано было не так, как я хотел. Трудно это поставить в вину и моему драгоману, ибо читать [по-турецки] не умеет» ⁵³.

Поскольку Кантемир был чрезвычайно обижен на меня, что я [по дороге в Стамбул подарки] к нему не послал, доносились голоса, что он задумал нечто недоброе. Слухи не были ложными, ибо доходили и до везира и мы через агентов кое-что знали. Да и трудно было не верить, ибо это подтверждалось словами человека, точно знавшего и слышавшего его (Кантемира. — Пер.). Везир, как человек вспыльчивый, неосторожно сказал: обещаю тебе, пан посол (а я верен своему слову), что [148] ни Кантемира, ни какого-либо другого пса там не оставлю, ибо от них нельзя ждать ничего хорошего! Кантемир там долго не будет! Будь проклята душа того, кто советовал султану поставить там этого разбойника!

После всех этих предсказаний, исходивших от многих людей, я, сделав вид, что еду прямо, и пустив перед собой возы, помчался на Рущук. У меня был хороший осведомитель, старый чауш. Его друг часто уговаривал меня направить к нему (Кантемиру. — Пер.) посла. Это представлялось мне несовместимым с достоинством моего государя, однако обстоятельства заставили меня заверить, что пошлю: единственно, что мне нужно, это иметь турецкого писаря... Переправившись за Дунай, я о том уже не вспоминал, он также помалкивал.

Приехав к Радулу, получил точные известия, что татары побывали на нашей земле, хозяйничали близ Цецоры. Земля молдавская была опустошена татарами, я не снискал большой дружбы пана Томши. Исходя из этого, а также по причинам, которые изложил моему государю, хотел отправиться в Семи-градье. Но Бетлена Габора в это время на месте не было. Из Польши были известия, что мой государь, поскольку я не прибыл и из-за вторжения татар, поспешно двинул против них войско и ополчение, а казаки пошли к Днепру. Не считая эти новости вполне неправдоподобными, я передал со своим [человеком] извинения Бетлену Габору и поспешно мимо Хуста [по дороге] на Волову стал пробираться к Стрыю.

Старого чауша везир послал со мной для того, чтобы знать, как мой государь примет договор и не имеет ли он каких-либо замыслов [против Османской империи], как это стремятся представить враги короны. [Чауш] по просьбе везира должен был быть отпущен как можно скорее, чтобы вслед за ним отправился посол турецкий. Испугавшись того, что татары напали на Польшу, [чауш], хотя я его заверял в том, что он в безопасности, и ручался за него, свернул в сторону и поехал в Хуст. Письмо, которое он мне написал, прилагаю, как и мой ответ ему ⁵⁴.

Написал я о нем (чауше. — Пер.) Бетлену Габору, а также везиру, попросив его, чтобы не истолковал превратно его отъезд. Пусть мой государь соизволит это учесть. Поскольку я не был уверен в том, что они (письма. — Пер.) с одним гонцом будут доставлены, то попросил старосту стрыйского направить двух людей в Валахию по делу моего государя, которых он мне с готовностью предоставил. Я их отправил с [дубликатом] письма к везиру ⁵⁵.

Самым утешительным в итоге моего труда было то, что я застал короля, государя моего, в добром здравии. Дай Бог, чтобы этот утвержденный мир был использован с великой и бессмертной славой на вечные времена во вверенных моему государю Господом Богом владениях.