Повесть о победах Московского государства. Предисловие

Библиотека сайта XIII век

ПОВЕСТЬ О ПОБЕДАХ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

“ПОВЕСТЬ О ПОБЕДАХ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА” — НОВОНАЙДЕННЫЙ ПАМЯТНИК ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В начале XVII в. Россия переживала сложнейший период своей истории. Усиление феодального гнета еще в конце XVI в. вызвало массовое бегство крестьян на окраины государства. Голод, последовавший за рядом неурожайных лет в начале XVII в., усилил этот процесс, и на окраинах страны скопилось большое количество всегда готовых к борьбе против господствующего класса людей. Отдельные выступления крестьян и беглых людей происходили все чаще и в разных местностях страны, пока не вылились в единую Крестьянскую войну, апогеем которой стало восстание под руководством И. И. Болотникова.

Обстановка в стране осложнялась не прекращавшейся с XVI в. борьбой за власть между феодальной знатью и служилым дворянством, обострившейся с пресечением династии Ивана Калиты. В 1598 г. умер царь Федор Иванович, а еще раньше, в 1591 г., в Угличе погиб младший сын Ивана Грозного царевич Дмитрий.

Династическим кризисом в России воспользовались в захватнических целях польско-литовские феодалы. Они поддержали человека, выдававшего себя за царевича Дмитрия, якобы спасшегося в 1591 г. и долгие годы скрывавшегося из опасения быть убитым по приказанию Бориса Годунова. Используя недовольство крестьянских масс, части служилого дворянства и бояр политикой Бориса Годунова, Лжедимитрий I сумел привлечь их на свою сторону и стал русским царем. Однако своими действиями в пользу польско-литовских покровителей самозванец быстро восстановил против себя различные слои русского общества и был убит во время восстания в Москве.

В разгар Крестьянской войны появился новый ставленник польско-литовских магнатов и шляхты — Лжедимитрий II. Как и первый самозванец, он привлек на свою сторону обещаниями льгот крестьянам и холопам значительные силы, присоединив к сопровождавшим его [94] польско-литовским отрядам остатки разбитой войсками царя Василия Шуйского крестьянской армии И. И. Болотникова. На этот раз, однако, неприкрытая зависимость самозванца от польских руководителей похода оттолкнула от него большую часть тех сил, которые обеспечили успех Лжедимитрию I.

Когда стало ясно, что с помощью ставленников не удастся осуществить захват россии, шляхетская Польша начала открытую интервенцию Король Сигизмунд III лично возглавил войска, осадившие в 1609 т. Смоленск — главную русскую крепость на западной границе.

В итоге предательских действий руководивших страной бояр после свержения с престола Василия Шуйского в 1610 г. польские войска заняли Москву.

Положение страны стало еще более тяжелым, когда шведские наемники, призванные Василием Шуйским для борьбы с польскими войсками, изменили и в 1611 г, захватили Новгород.

Иностранная интервенция встретила активное сопротивление народных масс. Угроза утраты государственной самостоятельности объединила на время весь русский народ. Сопротивление переросло в повсеместное национально-освободительное движение. Решающую роль в освобождении страны сыграли широкие народные массы — крестьянство, казачество, население городских посадов и служилое дворянство.

Современники назвали события начала XVII в. “Смутой”, “Смутным временем”, понимая под этим определением совокупность разнородных по своей сущности и значению, но взаимосвязанных явлений.

Отношение современников к событиям “Смутного времени” нашло быстрое отражение в довольно большом количестве литературных памятников древнерусской литературы самых разнообразных жанров: летописях, плачах, видениях, посланиях, житийных произведениях, исторических повестях и сказаниях.

Литературные произведения о “Смуте” обнаруживают особенности, отличающие их от памятников XVI в. Прежде всего более разнородным в социальном отношении стал состав авторов. Наряду с писателями монашеского звания потребность выразить свое отношение к настоящим или уже отошедшим в прошлое событиям испытали и носители аристократических фамилий, и служилые дворяне, и безвестные посадские люди, и представители приказной среды, как указавшие свое имя, так и скрывшие его. Важно подчеркнуть, что в отличие от авторов более раннего времени почти все они описывали те события, которых были не только свидетелями, но в которых принимали участие, а иногда ж играли видную роль.

Другая характерная черта литературы начала XVII в. — относительная ее “бесцензурность” вследствие ослабления государственной власти и русской церкви. Писатели в то время могли свободнее высказывать свои мысли, не опасаясь последствий.

Все это обусловило в литературе начала XVII в. пеструю картину разнообразных мнений, объяснений фактов и оценок людей и событий. [96]

Главная особенность древнерусской литературы начала XVII в. заклю-чается в новом подходе к изображению человека. Средневековый взгляд на человека как на представителя строго очерченной сословными границами определенной ступени в неизменной иерархической структуре фео- дальнего общества подвергся серьезному испытанию. Новые социально- нолитические явления поколебали устоявшиеся представления о природе царской власти и привычные понятия о правилах христианской морали, регламентирующих поведение каждой социальной группы. Восстание крестьянских масс, объективно направленное против основ феодального строя, ¹ распространение самозванчества, смена на русском троне одного за другим в течение короткого времени нескольких царей, участие всех слоев населения в их выборах — все это не могло не привести к большим изменениям в сознании современников. В литературе появляются попытки изобразить людей, прежде всего царей, в совокупности различных черт их характеров, оценить их личные качества и понять причины неожиданного появления их на троне и столь же быстрого падения. “Теологическая точка зрения на происхождение царской власти и идея неподсудности монарха человеческому суду, — по словам Д. С. Лихачева, — впервые возбудили серьезное сомнение”. ²

Еще одна важнейшая черта литературных произведений о “Смуте” заключается в их яркой субъективности. Независимо от того, по какому поводу, с какой целью и когда — в период “Смуты” или по ее окончании — были написаны эти произведения, каждое из них сохраняло личное отношение автора к описанному, выражало взгляды и настроения определенных социальных и классовых групп.

В то же время произведения, которые появились под непосредственным воздействием событий гражданской войны, имеют заметные отличия от произведений, написанных в более позднее время. Для литературных памятников, возникавших в ходе “Смуты”, характерна злободневность поднятых в них проблем. Они всегда имели остропублицистический характер. Одни из них служили задачам внутриполитической борьбы, другие содержали патриотический призыв к соотечественникам объединиться для освобождения страны от иностранных захватчиков.

Новые литературные произведения продолжали появляться в течение всего периода “Смуты”. Однако интерес к событиям этого времени ке угас и после изгнания интервентов из России и подавления антифеодального движения. Во второй четверти XVII в. был написан целый ряд исторических повестей, посвященных недавнему прошлому.

Произведения этого времени утратили в значительной мере публицистичность, свойственную литературе периода “Смуты”, ибо в них преследовались иные цели. Главная их задача заключалась в том, чтобы [96] сохранить для потомков рассказ о сложных испытаниях, выпавших на долю русского народа, и о людях, чьи деяния оказали большое влияние на судьбы страны. Кроме этой основной цели литературные памятники второй четверти XVII в. часто обнаруживают личную заинтересованность авторов в их создании. Многие из них стремились показать себя в событиях “Смутного времени” в выгодном свете. Авраамий Палицын, например, старательно подчеркивал свою роль в организации национально-освободительного движения, сознательно преувеличивая значение своей деятельности. ³ Другой писатель, князь И. А. Хворостинин,: стремился оправдать себя, стереть в памяти современников свою близость к Лжедимитрию I, значительно исказив имевшие место в царствование самозванца факты. ⁴

Указанные особенности литературных произведений о “Смуте” требуют осторожного и критического отношения к этому богатому сведениями историческому источнику. Публицистическая заостренность памятников, откровенно классовые позиции авторов, стремление многих писателей скрыть или “исправить” нежелательные факты своей биографии часто делают произведения о “Смуте” непоследовательными и тенденциозными.

К кругу художественных произведений о “Смуте”, созданных во второй четверти XVII в., относится и “Повесть о победах Московского государства”. Эта повесть еще не известна исследователям древнерусской литературы. Она сохранилась в единственном списке середины XVIII в., в одном из сборников собрания М. П. Погодина (№ 1501), находящемся в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, и была открыта лишь недавно.

“Повесть...” была написана уже после избрания патриархом Филарета Романова. Последнее известное автору “Повести...” событие — получивший широкую известность в литературе XVII в. дар шаха Аббаса, приславшего в Москву в 1625 г. “ризу Христову”. Эта дата дает основание считать, что “Повесть...” была написана во второй половине 1620-х гг. и, вероятнее всего, в Москве.

“Повесть...” как литературный памятник обладает наряду с чертами, характерными и для других исторических повестей этой эпохи, определенным историческим, идейным и художественным своеобразием. Отбор фактов в “Повести...”, их интерпретация, те или иные характеристики героев, объяснение причин “Смуты”, оценки ее отдельных этапов и общих итогов совсем не случайны. Все особенности “Повести...” определены происхождением, социальным положением, идейными позициями и эрудицией ее автора. Поэтому, чтобы в полной мере понять [97] своеобразие этого произведения, необходимо прежде всего рассмотреть вопрос о его авторе.

В “Повести...” нет прямого указания на имя написавшего ее чело-века, но ее историческое и идейное содержание позволяет составить до-вольно полное представление о личности автора.

Первой отличительной чертой “Повести...” является повышенное внимание автора к истории смоленских воинов в годы “Смуты”. “Повестъ...” начинается кратким риторическим вступлением, в котором в самых хвалебных словах превозносится царь Василий Шуйский, чье “безмятежное” царствование было нарушено тем, что “...воста неки вор, холоп Телятевских, именем Ивашко Болотников, с своими приборными со многими воры...” (л. 18). Известие о восстании получено в Смоленске, где “дворяне и земцы и все ратные люди” начали “...совет совещати, како бы им государю царю помощи подати, и государство Московское очистити от тех воров, и от Москвы отгнати” (л. 18 об.). Далее следует подробный рассказ о походе смольнян к Москве и участии их в борьбе с армией Болотникова.

Смольняне в “Повести...” участвуют во всех важнейших событиях национально-освободительного движения, при этом они всегда упоминаются первыми среди других ратных людей; от них вообще, по мысли автора, зависит исход событий. Именно “смольняне и иные городы” решили в" “Повести...” судьбу сражения с войсками Лжедимитрия II под Москвой 25 июня 1608 г. (л. 22). Хотя в освободительном походе русско-шведских войск во главе с князем Скопиным-Шуйским смольняне ничем не выделялись среди воинов из других местностей, автор “Повести...” и здесь постарался привлечь к ним внимание. Во-первых, он отметил , что смольняне были в составе отряда, который пробился под началом Давида Жеребцова в Троице-Сергиев монастырь. Во-вторых, подчеркнул, что сам князь Скопин-Шуйский уговаривал смольнян не уходить из Александровой слободы, когда стало известно, что король Сигизмунд III осадил Смоленск.

Частная тема: оборона осажденного польским королем Сигизмундом III Смоленска — объединена с общей темой: смольняне в “Смутное время” — единой авторской задачей прославления смольнян.

Рассказ об осаде Смоленска изложен в “Повести...” со многими реалистическими подробностями и очень эмоционально. Все тяготы осадной жизни и героизм защитников города описаны с исторической достоверностью и художественной убедительностью.

Героическая оборона Смоленска действительно оказала большое влияние на развитие событий: она содействовала подъему патриотического движения русского народа. ⁵ Возвеличивание в “Повести...” защитников Смоленска, таким образом, полностью соответствовало реальному значению их подвига. [98]

Иначе обстоит дело с рассказом о смольнянах в составе Нижегородского ополчения. Давно известно, что начало ополчению положил призванный в Нижний Новгород отряд смольнян. Указанный момент зафиксирован в разных источниках. ⁶ Но этим и ограничивались заслуги смольнян. В дальнейшем они не совершили ничего выдающегося. В “Повести...” же смольнянам отведена решающая роль в освобождении столицы и всей страны от интервентов. Смольняне — выдающиеся воины, единственная сила, которой опасается король Сигизмунд III. Они вынуждены были уйти из-под Смоленска потому, что король, давно искавший случай расправиться со смольнянами, приказал перебить их поодиночке, когда они разъехались по поместьям. Обращаясь к своим “людям”, король говорит: “Аще побием смольян, то не будет никто противен нам из русских людей, многи бо полки моя побита смольяне и везде силни нам являются” (л. 43 об.).

В Нижний Новгород их позвали тоже потому, что Козьма Минин “...издавна слышав про храбрость смоленскую...” (л. 48). Нижегородцы встречают их как единственных спасителей отечества, “...со многою радостию и со слезами рекуще: “Се ныне, братие, грядет к нам христолюбивое воинство града Смоленска на утешение граду нашему и на очищение Московскому государству"” (л. 49). Князь Дмитрий Пожарский соглашается возглавить войска лишь после того, как узнает о приходе смольнян. На протяжении всего похода к Москве князь Пожарский руководит ополчением, обязательно “...посоветовав с Козмою Мининым, и смольяны, и со всеми ратными люд ми...” (л. 51 об.). Заканчивается “Повесть...” подробным рассказом о военных действиях против Польши с целью освобождения Смоленска и о перемирии, заключенном в 1619 г. Автор “Повести...” обнаруживает прекрасную осведомленность во всем, что касается истории Смоленска и смольнян, действовавших в “Смутное время”. Ему известны все этапы похода, подробности походной жизни, разнообразные факты из истории города, имена героев и ,т. д. Отправляясь на помощь Василию Шуйскому, смольняне совершают молебен в соборной церкви, где, как указывает автор, находились икона смоленской богоматери и гроб “...святаго мученика и страстотерпца Христова Меркурия, смоленскаго чудотворца...” (л. 18 об.). Благословляет их в поход архиепископ Феодосии.

Описывая осаду Смоленска, автор помещает местную легенду о чудесах от мощей святых Авраамия и Ефрема, называет имя человека, взорвавшего Успенский собор с находившимися в нем горожанами, которые не захотели сдаваться врагам. Вслед за описанием захвата Смоленска поляками в “Повесть...” вводится лирическое отступление, содержание которого составляют полные грусти воспоминания о времени благоденствия города, наступившем после возвращения Смоленска великим князем Василием III в состав Русского государства в 1514 г. [99]

Хорошее знание автором “Повести...” истории осады Смоленска польскими войсками в 1610—1611 гг., всех действий смольнян в “Смутное время” и стремление показать, часто преувеличенно, их выдающуюся роль как в отдельных событиях, так и в течение всего периода Крестьянской войны и польско-шведской интервенции, приводят к выводу, что автор происходил из Смоленска. Довольно большое количество примечательных высказываний, упо-минаний и наблюдений, присутствующих в “Повести...” при описании событий в различных местностях страны с 1606 по 1619 гг., в которых участвовали смольняне, и свидетельствующих о широкой осведомлен-ности автора, не оставляют сомнений в том, что автор был членом смоленского отряда, действовавшего на протяжении описанного времени. Так, например, сообщая об измене шведов в Клушинской битве, автор отмечает врезавшуюся в память деталь поведения наемников: “Немцы же лесть сотвориша и государю измениша, государевым людям пакость и шкоту велику сотвориша, лестию на бой поидоша и, не бившеся, шляпами своими замахавше, к полским людям поидоша...” (л. 37 об.).

“Повесть о победах Московского государства” — повесть о смольня-нах в “Смутное время”, но главные герои ее не смольняне вообще, а пред-ставители только одного сословия. Уточнить, кого автор подразумевает под “смольянами”, позволяет уже первое упоминание о них: совещаются о походе против восставших “дворяне и земцы и все ратные люди” (л. 18об.). В дальнейшем слово “смольяне” вновь конкретизируется. Царь Василий Шуйский во время осады Тулы велел охранять себя не всем “смольянам”, которые там могли быть, но “...многим дворянам града Смоленска повеле близ себя, государя, быти” (л. 21). В Нижний Новгород призваны именно смоленские дворяне, ибо Козьма Минин “...издавна слышав... про мужество дворян града Смоленска...” (л. 48); он же “...разобрав...дворян града Смоленска против их дворянския чести на три стати...даде им полныя оброки против их дворянской чести” (л. 49 об.-50).

Поскольку, судя по содержанию “Повести...”, автор, поставивший задачу прославить смольнян, и именно дворян, постоянно находился в составе отряда смоленских дворян, его следует признать смоленским дворянином.

Дворянское происхождение автора подтверждается идеологической направленностью “Повести...”, сказавшейся прежде всего на отношении его к различным социальным силам и объяснении им причин “Смуты”.

Первая из двух причин “Смуты” заключается, по мнению автора, в “нахождении... иноверных язык” (л. 18). Это объяснение, традиционное для всей литературы о “Смутном времени”, имело для смоленского дворянина самый конкретный смысл. Польская интервенция явилась для автора “Повести...” главной причиной “Смуты” уже потому, что в результате ее смоленские дворяне потеряли свои поместья и на долгое время оказались бездомными скитальцами. [100]

Во-вторых, с точки зрения автора, безмятежное царствование Василия Шуйского было нарушено “междоусобной бранью”. Он имеет в виду прежде всего крестьянское восстание. К восставшим народным массам и к их руководителям автор “Повести...”, который сражался с ними под Москвой, Калугой и Тулой, относится крайне враждебно, называя их не иначе как “изменниками и ворами”.

С другой стороны, в “Повести...” отчетливо, хотя и осторожно, почти без упоминания имен, выражено недоброжелательство по отношению к боярству. Дважды бояре признаются ответственными за предательские поступки, которые имели самые трагические последствия для страны (л. 31 об.-32; 38 об.-39).

Во многих произведениях, посвященных “Смуте”, имеются резкие антибоярские высказывания, вызванные тем, что бояре вступили в сделку с интервентами. ⁷ В “Повести...” найдены точные слова, осуждающие их предательство, в особенности позорное потому, что они совершили его, “...чести боярския... отвергшеся...” (л. 39).

Как было сказано выше, имя автора в “Повести...” не названо, но в ней присутствует рассказ об одном эпизоде, содержащем, возможно, указание на этот счет.

В “Повести...” сообщается, что после победы под Александровой слободой князь М. В. Скопин-Шуйский отправил в Москву “...выборных, и честных, и верных дворян, изо многих градов лутчих людей... з бол-шим обозом со многими запасы...” (л. 26 об.).

Этот факт подтверждается и другими источниками. В Разрядной книге он зафиксирован лаконично и бесстрастно: “...боярин князь Михаиле Васильевич со всеми людми пришел в слободу и к Москве запасы пропустил”. ⁸

В “Повести...” же радость Василия Шуйского по поводу появления отряда дворян с обозом от Скопина-Шуйского безмерна: “...царь...Василей Иванович, слышав велию милость божию и одоление на ево государевы неприятели... со слезами ко всемогущему богу руце воздев... и поиде... в соборную церковь, и повеле в колокала звонити и по всем церквам молебная пения... возсылати” (л. 27).

В “Новом летописце” этот случай описан и по тону, и по содержанию близко к “Повести...”: “В то же время мятежное прииде от князь Михаила Васильевича к Москве станица, Елизарей Безобразов с товарищи, и с ним многие дворяне”. ⁹ Царь, как и в “Повести...”, очень обрадован, “...патриярх же нача пети молебная и по всем церквам повеле пети молебны з звоном”. ¹⁰ Но причина радости царя в “Новом летописце” указана совсем другая. Появление в Москве отряда верных ему дворян укрепило на время его положение, шаткость которого была вполне очевидной: [101] москвичи, обеспокоенные тем, что “хлебу же бяше дороговь велия”, ¹¹ и не верившие в возможность избавления от осады, “приходяху в город миром ко царю Василию и шумяху и начаша мыслити опять к тушинскому вору”. ¹²

Во главе дворянского отряда, согласно “Повести...”, Скопин-Шуйский послал Афанасия Логиновича Варишкина. Отсутствие этого имени в “Новом летописце” не свидетельствует о противоречии между памятниками, ибо в них могли быть описаны разные случаи: ведь в том же “Новом летописце” сказано, что Скопин посылал в Москву из-под Александровой слободы несколько станиц.

Важно то, что из всех посылавшихся князем Скопиным-Шуйским в Москву отрядов автор “Повести...” нашел нужным не просто упомянуть, но подробно рассказать об отряде, который возглавлял А. Л. Варишкин, чье имя нигде в других источниках не встречается, а в “Повести...” присутствует только в рассказе о приходе обоза в Москву. Объяснение указанному факту заключается, вероятно, в том, что имя это может быть связано с самим автором “Повести...”. ¹³ Рассказ о приходе в Москву отряда, возглавляемого А. Л. Варишкиным, давал возможность подчеркнуть верность смольнян Василию Шуйскому, к которому автор “Повести...” относится с большой симпатией, упомянув о существенной услуге, оказанной ими царю, а также показать значительность участия в событиях “Смуты” самого автора, высоко ценимого и прославленным полководцем, доверившим ему ответственное дело, и царем, ибо “...Афанасия Логиновича и посланных с ним дворян от полку князя Михаила Васильевича государь много жаловал, и службу их многою похвалою похвалял, и поместьи их и отчины жаловал...” (л. 27).

Идейно-политическая позиция автора “Повести...” совсем не проста, а кое в чем и противоречива. Своеобразие идейного содержания “Повести...” в ряду памятников второй половины XVII в. определяется прежде всего этим обстоятельством.

Обращает на себя внимание само заглавие “Повести...”, — характерно, что никто из других писателей XVII в. не нашел возможным торжествовать по поводу событий начала XVII в., увидя в них цепь побед Московского государства.

Однако оптимистическое заглавие “Повести...” вполне объясняется дворянской идеологией автора. Все тревоги остались позади: внешние враги изгнаны из страны, крестьянское движение подавлено, во главе государства находится избранный и признанный всеми сословиями царь, феодальные отношения почти не претерпели изменений, т. е. восстановлен [102] нарушенный в “Смутное время”, о чем немало скорбит в “Повести...” автор, идеальный, по его мнению, порядок.

Автор не расходится с современниками в оценке многолетних губительных для страны потрясений. Это видно из полного заглавия “Повести...” и из ее содержания. Но окончательный итог переосмысливается им, и в связи с этим выдвигаются на первый план получающие иную интерпретацию события и освещаемые иным светом фигуры, которым в других произведениях не придается большого значения.

Особое звучание событий, описываемых в “Повести...”, связано с тем, что они представляются автору значительными не просто сами по себе, но потому, что в них всегда решающую роль играют смольняне. “Повесть...” — это рассказ о победах смольнян. Замысел автора, как уже говорилось, в том и состоял, чтобы показать чрезвычайные заслуги смоленского дворянства перед русским самодержавием.

Некоторые описанные в “Повести...” события не оказывали прямого влияния на судьбу смольнян, как, например, рассказ о нарушении слова, данного Мариной Мнишек и ее отцом Василию Шуйскому, и об их уходе к Лжедимитрию II. Однако в “Повести...” нет ни одного события, которое бы имело значение только само по себе, безотносительно ко всему повествованию. Каждое из них присутствует в “Повести...” лишь постольку, поскольку объясняет ситуацию и дальнейший ход событий, в которых смольняне уже непосредственно участвуют. Так, например, коротенькое и отрывочное, без всякой, казалось бы, связи с предшествующим и последующим повествованием, упоминание о первом ополчении оказывается необходимым, так как помогает освещению сложной обстановки под Москвой, создавшейся там после прихода рати князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Повышенной торжественностью тона, которая достигается за счет применения книжных средств выразительности, и смысловой законченностью выделяется в “Повести...” сообщение о приходе смольнян в Нижний Новгород. Этот отрывок имеет очень большое значение с точки зрения идейного содержания “Повести...”. Здесь излагается история возникновения второго ополчения. Как и другие писатели эпохи “Смуты”, автор “Повести...” инициатором народного движения называет Козьму Минина, обратившегося к землякам с призывом начать борьбу с интервентами.

Однако смысл речи Козьмы Минина и соответственно суть этого отрывка состоят в том, что выход из тяжелого положения остается только один — призвать в Нижний Новгород смольнян. Последовательность событий в “Повести.. ,” такова: призыв Минина прозвучал именно потому, что смольняне появились близ Нижнего Новгорода и Минин знал об их выдающихся воинских качествах.

Описание встречи горожанами смоленских воинов-дворян в “Повести...” не менее торжественно, чем традиционные для древнерусской литературы описания подобных ситуаций применительно к высшим иерархам церкви и самым высокопоставленным светским людям. Нижегородцы [103] вышли за город и встретили смольнян “...со многою честию — честными иконами и со всем собором Нижнева Нова града...”, “...со мно-гою радостию и со слезами...” (л. 49). Горожане произносят речь, в ко-торой выражают полную уверенность в своем будущем после прихода смольнян.

Весь дальнейший рассказ о Нижегородском ополчении, за исключе-нием сообщения о призвании князя Дмитрия Пожарского, лишен книж-ной торжественности, признаков “высокого” стиля. Он передан сдержан-ным тоном с ощутимыми элементами деловой письменности. Гиперболи-зированное изображение чувств нижегородцев, торжественный книжный язык объясняются тем, что автор стремился как можно сильнее подчерк-нуть значение прихода смольнян в Нижний Новгород. Люди, которым в “Повести...” уделено наибольшее внимание, во всех произведениях послесмутного времени тоже охарактеризованы самым похвальным образом, однако в “Повести...” их прославление приобретает панегиричеекий характер именно потому, что победы смольнян были одержаны под их руководством.

Наиболее ярко в “Повести...” представлены образы князя М. В. Скопина-Шуйского, царя Василия Шуйского и Козьмы Минина. Если первые два носят схематический характер, воплощая исключительно идеальные свойства, то образ Козьмы Минина имеет явные признаки реалистического изображения. Наряду с идеальными качествами — “благолюбив и добросмыслен” (л. 48), “Московскаго государства о очищении велие попечение имуща” (л. 49 об.) — указаны такие черты его характера, которые нельзя отнести к идеальным, но которые помогают ему успешно выполнять свое “попечение” и потому вызывают одобрение автора. Его забота о собирании средств для ополчения не всегда встречает положительный отклик у населения, поэтому ему приходится принимать крутые меры.

В одном случае он велит “руце отсещи” уклоняющимся от установленных взносов, в другом его “жестость” проявляется в том, что он приказывает конфисковать все их имущество.

Реалистические элементы образа Козьмы Минина делают эту фигуру правдоподобной, жизненной. Еще больше оживляет образ рассказ о действиях Козьмы Минина в различных ситуациях: инициатор создания ополчения, он обращается с речью о призвании смольнян к нижегородцам; встречает приветливо смоленское воинство; делит его на три статьи и раздает жалованье; в каждом городе на пути следования ополчения лично занимается сбором средств; наконец, успешными уговорами казаков решает судьбу сражения под Москвой. Внимание к различным проявлениям человеческого характера, элементы “реалистического видения”, как уже говорилось, были свойственны литературе начала XVII в. Оригинальность автора “Повести...” состоит в том, что новый подход к изображению человека у него проявился не в характеристике царей, как у других писателей, ¹⁴ а в описании простого посадского человека. Этот факт [104] находит объяснение в том, что деятельность Козьмы Минина, имевшая особое значение для бездомных смольнян, которых он призвал в Нижний Новгород и обеспечил всем необходимым, была хорошо известна автору. С другой стороны, такая интерпретация именно образа Козьмы Минина не нарушала цельности идейных и эстетических представлений автора. Простое происхождение и невысокое социальное положение Козьмы Минина не требовали обязательной условной идеализации, как образы царей Василия Шуйского и Михаила Романова и князя Скопина, в чьих характеристиках автор не хотел отойти от строгих этикетных канонов.

Оставаясь верным этим канонам, автор дает царю Василию Шуйскому характеристику, отличающуюся откровенной апологетикой. В этом отношении “Повесть...” выделяется среди других произведений о “Смуте”. Образ Василия Шуйского идеализирован сильнее, чем даже в “Повести 1606 г.”, написанной в его царствование доброжелательно настроенным к нему человеком.

В произведениях 1620—1630-х гг. вообще заметна более мягкая оценка царствования Василия Шуйского, чем это было свойственно литературе предыдущего периода. Официальное направление (“Рукопись Филарета”, “Новый летописец”) сглаживает противоречия неспокойного правления Василия Шуйского, изображая царя страдальцем за веру и народ. Наступает, по словам Е. Н. Кушевой, период “реабилитации памяти царя Шуйского”. ¹⁵

Без официально признанного положительного отношения к Василию Шуйскому вряд ли было возможно проявление столь откровенных симпатий и в “Повести...”. Однако установившаяся в литературе 1620— 1630-х гг. оценка Василия Шуйского предполагает скорее отсутствие критики, чем панегирики этому царю, оправданные и обычные только по отношению к представителям новой династии.

Ответ на вопрос, почему мы встречаемся здесь именно с такой характеристикой Василия Шуйского, дает сам текст "Повести...". В ней настойчиво подчеркиваются взаимные симпатии смоленского дворянства и Василия Шуйского, которые возникли в условиях гражданской войны на основе верности смольнян именно этому царю. Смольняне оказали царю помощь в самые трудные моменты его царствования. И царь всякий раз “...смолян много жаловал и их службу и радение пред всеми похва-лял...” (л. 19 об.). Причина взаимной расположенности друг к другу смоленских дворян и Василия Шуйского отчетливо выражена в рассказе об увозе бывшего царя из-под Смоленска в Польшу. Обезоруженные смольняне наблюдали посадку Шуйского в судно, “...болшим плачем рвущеся, понеже бо он, государь, изо всех градов смольяном любяше за их многие службы и радение” (л. 42 об.—43). Для автора “Повести...” нет принципиальной разницы между Шуйским и Михаилом Федоровичем. [105]

Для него не имеет значения, кто именно занимает престол, лишь бы это был царь, который удовлетворяет требованиям смоленского дворянства.

Сходным образом понимается автором “Повести...” патриотический долг. Вся “Повесть...” проникнута высоким патриотическим духом. Патриотизм автора проявляется и в сетованиях о трудностях, выпавших на долю страны, и в радости по поводу больших и малых побед, одержан-ных в сражениях с противником. Однако его патриотизм имеет особое преломление. Хотя он искренне и не в меньшей мере, чем авторы осталь-ных произведений о “Смуте”, озабочен судьбами всей страны, выражает он патриотизм своего сословия, патриотизм дворянский. Он видит свой патриотический долг в том, чтобы защищать Россию самодержавную от любых посягательств, независимо от того, кто выступает противником царя. Однако в эти годы далеко не все дворяне были готовы поддерживать любого царя. Патриотизм автора “Повести...” особый — это патриотизм смоленского дворянства, одного из самых богатых и отличаемых царями, потому и наиболее верных отрядов русского дворянства. С точки зрения смоленского дворянина, все русские монархи, начиная с Василия III, отвоевавшего Смоленск у польского короля, одинаково хороши, поскольку “...той град Смоленск исперва пред всеми грады многою честию почтен бяше”, а “воины града Смоленска от государя в ве-лицей чести и славе бываше...” (л. 46 об.). У смольнян, по мнению ав-тора “Повести...”, не было оснований быть недовольными русскими царями.

Представления о самодержавии, полностью соответствовавшие дворянской идеологии XVI в. и преломленные через призму смоленского патриотизма, симпатии смоленских дворян к этому царю, наконец, литературные традиции, в которых отразились традиции идейные, привели к тому, что автор “Повести...” нашел возможным охарактеризовать Василия Шуйского с не меньшей эмоциональностью и так же положительно, как и первого представителя новой династии, в царствование которого была написана “Повесть...”.

Хронологические границы повествования строго подчинены главной задаче автора. Они охватывают период, в котором заслуги смольнян были очевидными и бесспорными в глазах современников. Этим объясняется необычное для литературы о “Смутном времени” начало “Повести...”. За исключением “Новой повести о преславном российском царстве”, исторические повести о “Смуте” начинаются издалека, со времени Ивана Грозного. “Повесть...” же начинается с царствования Василия Шуйского, причем с известия о критическом положении царя в осажденной И. И. Болотниковым Москве, полученного в Смоленске. Такое начало позволяло автору сразу же представить смольнян спасителями Московского государства, поскольку в его понимании восставшие крестьянские массы ничем не отличались от внешнего врага.

Заканчивается “Повесть...”, как и многие другие произведения в “Смуте”, описанной в панегирическом стиле картиной возвращения из [106] плена Филарета и установления порядка в стране. Однако перед этим находится подробный рассказ об упорной борьбе за возвращение Смоленска, отсутствующий в других произведениях. В “Повести...” этот рассказ имеет особый смысл. “Повесть...” — это не только история в память “предъидущим родам”. Хотя события “Смуты” уже миновали, “Повесть...” не теряет злободневности, ибо в отличие от других произведений этого периода в ней затронуты актуальные для ее героев проблемы: Смоленск не возвращен и за него идет борьба; следовательно, смоленские дворяне все еще остаются бездомными. Явное желание автора “Повести...” подчеркнуть заслуги смольнян имеет практический смысл: обратить внимание на заслуженных воинов, которые должны получить достойную награду за их подвиги. О том, что далеко не все из них были удовлетворены царскими пожалованиями, свидетельствуют челобитные смоленского сына боярского Дмитрия Дернова, который даже в 1648 г. напоминал, что он “...был на всей службе в Московском приходе, и под Калугою з бояры, и под Тулою с царем и великим князем Василием Ивановичем всеа Русии, и во Брянской осаде з боярином со князем Михаилом Федоровичем Кашиным и з боярином Михаилом Васильевичем Шуйским, на всей службе с боярином на боях на всех был, и прежним государем служил, и тебе, государю, на всех боях бился”, и жаловался, что вместо установленного еще до польской интервенции поместного оклада в шестьсот четвертей ему “... было... дано триста пятьдесят четвертей”, в то время как его товарищи получили полный оклад. ¹⁶

Интересы смольнян всегда ставятся в “Повести...” на первое место, но все же “Повесть...” — это еще один рассказ о “Смутном времени”, ибо в ней фигурирует множество людей и последовательно и довольно полно излагаются события протяженностью в двадцать лет, которые лежат в основе и всех других произведений о “Смуте”.

В своей работе над “Повестью о победах Московского государства” автор ее использовал три вида источников.

К первому виду относятся богатства собственной памяти автора (знание истории Смоленска, легенды о смоленских святых, личные наблюдения, сделанные во время Крестьянской войны и освобождения Москвы Скопиным-Шуйским и Нижегородским ополчением и т. д.) и сведения, полученные от земляков (знание в деталях истории осады Смоленска).

В литературе о “Смутном времени” широко используются документальные материалы. ¹⁷ “Повесть...” тоже отразила эту тенденцию. В ней [107] явственно ощущаются следы разрядных записей, составляющих второй вид источников, к которым обращается автор “Повести...”.

К Разрядной книге он прибегает во всех случаях, когда изложение касается событий, которые автор сам не мог наблюдать. Примером этому служит рассказ о мерах, принятых правительством Михаила Романова при известии о движении королевича Владислава к Москве в 1618 г. Здесь описывается вся система обороны и называются воеводы, возглавлявшие полки в Волоколамске, Можайске и Калуге, подробно рассказы-вается о безуспешном штурме Владиславом Арбатских ворот Кремля, Все эти данные полностью соответствуют Разрядной книге. ¹⁸ Точно так же, на основе разрядных записей, излагаются в “Повести...” первые мероприятия царя Михаила Федоровича — борьба с Иваном Заруцким и военные действия под Смоленском.

К разрядным записям автор “Повести...” обращается и в тех случаях, когда он хотя и был сам участником событий, но в силу их размаха и большой длительности не мог знать многих деталей происходящего. Так он последовательно и правильно излагает всю историю борьбы с осажденным в Калуге, а затем в Туле Иваном Болотниковым, упоминая в этом рассказе о столкновениях, которые тогда происходили в других районах восстания и уверенно перечисляя всех воевод, руководивших царскими войсками, так же как и в рассказе о выступлении под Волхов против Лжедимитрия II. Именно обращением автора к разрядным записям объяс-няется та уверенность и точность в передаче фактов, имен, географических названий, которую обнаруживает “Повесть...”. Если при использовании разрядных записей появляется возможность подчеркнуть героизм и воинские доблести смольнян, автор не упускает такого случая. Например, рассказывая о походе смоленской рати к Торжку на соединение с князем М. В. Скопиным-Шуйским, автор старательно отмечает, какие города смольняне “очистили” от польских гарнизонов и кого из воевод “освободили” от осады. Весь поход описывается в стро-гом соответствии с разрядными записями, ¹⁹ но в “Повести...” рассказ приобретает панегирический характер за счет некоторой их переделки. Изменения, которым подверглись разрядные записи в “Повести...”, незначительны и заключаются иногда в их сокращении, а иногда в расширении за счет авторских добавлений. ²⁰

Третий вид источников представлен произведениями древнерусской литературы. Зависимость “Повести...” от этих произведений иллюстрирует прежде всего рассказ о молодом воеводе князе М. В. Скопине-Шуйском, занимающий центральное место в ней.

Появление обширного повествования о князе Скопине-Шуйском в “Повести...” вполне оправданно и объяснимо. Если исходить из ее [108] содержания, можно заметить, что наибольшую активность смоленское дворянство за весь период “Смуты” проявило трижды: во время подавления восстания Болотникова, похода под руководством князя Скопина-Шуйского и при освобождении Москвы Нижегородским ополчением. Именно тогда были, по мнению автора, одержаны крупнейшие “победы”, о которых говорится в названии “Повести...”, причем две из них при непосредственном участии и смольнян, и князя. Автор старательно подчеркивает этот факт, сознавая, что заслуги смольнян делаются заметнее на фоне подвигов князя.

Кроме того, смерть единственного человека, способного возглавить освобождение страны от интервентов, повлекла за собой самые тяжелые последствия как для всей страны, так и для смольнян. Рассказ о князе в “Повести...” нужен был еще и для того, чтобы объяснить причины дальнейших мытарств смоленских дворян.

В соответствии с задачами произведения решена композиция повествования о Скопине-Шуйском. Весь рассказ о нем разбит на три части, соотнесенные между собой так, чтобы наилучшим образом продемонстрировать постоянные контакты князя со смольнянами и описать самые значительные его деяния.

Начинается этот рассказ с момента появления смольнян в осажденной Иваном Болотниковым Москве. В “Повести...” говорится, что, узнав об их приходе, князь сам явился к ним, и сразу же следует пышный панегирик Скопину-Шуйскому: “Той бо государев воевода князь Михаило Васильевич благочестив, и многосмыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя, яко милосердый отец и чадолюбивый” (л. 19 об.). Славословия князю в тот момент, когда он ничем еще не проявил себя, объясняются тем, что автор стремится с первого же момента показать близость смольнян к народному герою, под началом которого они одержали на следующий день первую из побед, и, следовательно, подчеркнуть воинскую доблесть смольнян, к которым этот герой проявил свое внимание. Фразой о разгроме “изменников и воров” Скопиным-Шуйским заканчивается первая часть повествования о князе.

Вторая часть полностью посвящена новгородскому периоду деятельности князя. В ней говорится о приходе “немцев”, которые появились в Новгороде исключительно благодаря необыкновенным личным качествам Скопина-Шуйского. Третья часть, самая пространная, начинается рассказом о присоединении смольнян к рати Скопина-Шуйского в Торжке и заканчивается описанием его неожиданной смерти.

Считать эти три отрывка частями единого повествования о князе позволяют не только указанные выше особенности идейного содержания “Повести...”, но и стилистическое единство отрывков. Характеристики князя во всех трех частях представляют собой панегирики, состоящие в основном из синонимических оценочных эпитетов и повторяющихся словосочетаний. Повествование о нем ведется в торжественно-приподнятом тоне. [109]

Начиная с появления Скопина-Шуйского в Москве третья часть рассказа о нем в “Повести...” композиционно построена по схеме написанного около 1612 г. “Писания о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопина”. ²¹ Сначала и в “Повести...”, и в “Писании...” следует рассказ об отравлении князя. Затем в “Повести...” “сердоболи” “...недоумевающеся, что сотворити, токмо от сердца рыдающе и скорбно плачуще” (л. 32 об.), подобно тому как в “Писании...” “весь двор его слез и горького вопля и кричания испол-нися”. ²² Так же как в “Писании...”, “врачеве... мнози... не возмогоша ему никоея помощи сотворити” (л. 32 об.). После краткого описания болезни рассказывается о дне смерти Скопина, приводятся плачи его матери и жены; как и в “Писании...”, в дом князя приходят безутешные царь и патриарх.

Как и в “Писании...”, равнодушным во время похорон не остается никто: “И не бысть такова человека, иже бы в то время не плакал и не рыдал о смерти его и о преставлении” (л. 36). После описания погребения в “Повести...”, как и в “Писании...”, снова идут плачи, и заканчивается сказание о Скопине авторским заключением, главной темой которого является тема осиротения страны; подобное заключение имеется и в “Писании...”.

Сохранена в “Повести...” не только общая структура “Писания...”. Почти не изменен по сравнению с “Писанием...” и состав действующих лиц. Все это говорит о том, что автору “Повести...” было известно “Писание...”, послужившее ему одним из источников. В то же время существенные отличия в содержании, лексике и фразеологии приводят к выводу о том, что рассказ о Скопине в “Повести...” по сравнению с “Писанием...” сильно переделан.

Различие рассказа о смерти и погребении Скопина в “Повести...” и в “Писании...” вытекает из их неодинакового функционального назначения. “Писание...” было отдельным самостоятельным произведением, рассказывающим только о смерти Скопина-Шуйского. В “Повести...” указанная тема, хотя она и имеет большое значение, подчинена задачам общего повествования. Этим объясняется отсутствие в ней родословия в духе Степенной книги и видения, которым заканчивается “Писание... ”, т. е. тех моментов, которые не имеют прямого отношения к содержанию рассказа о смерти и погребении.

Суть видения, воплощающего религиозное осмысление события, состояла в предсказании падения Василия Шуйского, которое должно былс последовать и последовало в результате смерти Скопина. В “Повести...” видение было ненужным, ибо мысль о смерти князя как о причине последующих бедствий страны как раз и раскрывается в дальнейшем повествовании. [110]

Еще одно отличие “Повести...” и “Писания...” заключается в частичном изменении и в разном использовании изобразительных средств. В “Писании...” история отравления Скопина изложена частью повествовательно, а частью в виде сохранившей былинные черты народной песни. В “Повести...” следов фольклорного заимствования очень мало. Ее автор отказался от народных художественных приемов, поскольку для его замысла больше подходили привычные книжные средства.

Используя традиционную форму риторического отступления, автор “Повести...” нашел возможность показать причину ненависти к Скопину-Шуйскому со стороны бояр и добавить новые оттенки к идеализированному портрету князя. Скопин погиб как раз из-за своих высоких добродетелей, “...ни от кого себе пакости и злаго умышления чаяше”, ибо не за что было его ненавидеть — он был “милосердый и незлобивый”, никого не обидел, “...не высокоумием возношаяся, ни гордостию гордяся, но паче себе уничижаше...” (л. 32). Однако дьяволу удалось вложить в бояр “злоненавистную зависть” именно потому, что они не могли “...многие его чести видети и славы о нем слышати...”, “...видя его премудра, и многосмысленна, и разумна, и доброразумна, и силна, храбра и мужественна, и премногою красотою от бога всячески украшенна...” (л. 31 об.).

Скопин — один из главных героев “Повести...”; злоключения смоль-нян и всей страны последовали за его смертью. Автору необходимо было показать всю тяжесть и невосполнимость утраты, и он воспользовался формой плача-причети по умершему. ²³ Эта форма, известная еще с XI в., хорошо разработанная в княжеских житиях и широко распространенная в древнерусской литературе, позволяла добиться наибольшей эмоциональной выразительности.

В обращении к плачам-причетям как художественному приему автор “Повести...” несомненно следует за “Писанием...”, но не слепо, а проявляя очевидную самостоятельность.

Некоторые моменты истории смерти и погребения Скопина, переданные в “Писании...” в авторском изложении, в “Повести...” приведены в виде плача, и, наоборот, то, что в “Писании...” содержится в плачах, в “Повести...” дается повествовательно. Например, скорбь “ратных людей” Скопина, выраженная в “Писании...” в плаче, в “Повести...” описана без использования этой художественной формы.

В “Писании...” образ прославленного полководца создается именно в плачах русских соратников князя, шведа Делагарди и народа. В “Повести...” идеализированная характеристика Скопина, многократно приводимая по разным поводам, вобрала в себя еще до рассказа о его кончине все детали портрета князя; в плачах же, где эта характеристика повторяется, ничего существенно нового не добавляется к сказанному раньше.

Заметные отличия в “Повести...” имеют плачи и сами по себе. В [111] “Повести...” их больше (в ней нет имеющихся в “Писании...” плачей русских соратников князя и Делагарди, вместо них введены плачи Василия Шуйского, иноземцев и народа, но плачи матери и жены Скопина сохранены), они пространны и многословны, в “Писании...” же выглядят как краткие реплики. Плачи в “Повести...” лиричнее, чем в “Писании...”, для них характерно большее разнообразие выразительных средств.

Все плачи в “Повести...”, за исключением причитаний Василия Шуйского, содержат обширную эпическую часть, в которой рассказывается о подвигах князя; в “Писании...” этой особенностью отличается только плач соратников.

В отличие от плачей в “Писании...”, в которых явственно ощущается фольклорное влияние, плачи в “Повести...” имеют книжный характер, в особенности плач Василия Шуйского, оставляющий, несмотря на форму и все стилистические признаки плача-причети, впечатление совершенно искусственного образования и нисколько не убеждающий читателя в искренности горя царя.

Появление этого плача в “Повести...” вызвано идейными установ-ками автора. Он до конца остается последовательным в стремлении идеализировать Василия Шуйского. Мудрый государь не может не понимать, какую потерю понесла его страна” и поступает должным образом. В “Писании...” о безутешном горе царя сообщается от автора, в “Повести...” же Шуйский произносит проникновенный монолог. Кроме того, автор стремится, вероятно, опровергнуть широко распространившиеся в народе слухи о подозрительном отношении царя к своему племяннику как к опасному сопернику ²⁴ и о том, что царь был виновником смерти Скопина. Поэтому он подчеркивает особую близость князя к царю. Явившись “на двор” Скопина, царь, как и в “Писании...”, плачет, “видев любимаго своего друга умерщвлена”. И, чтобы совсем устранить всякие сомнения, автор продолжает: “...и о смерти его сам государь тайно размышляще...” (л. 35).

Плачи матери и жены, написанные в традициях вдовьих плачей из княжеских житий, более лиричны и правдивы, хотя и здесь для выражения безутешности, отчаяния автор пользуется почти исключительно книжными стилистическими средствами. Однако делает он это осторожно и умело. Так, он избегает церковной фразеологии, допустив только в плаче матери единственный церковно-риторический оборот: “Кая ли душа, не убойся бога, сотворшаго тя...оболстиша тя...” (л. 33 об.).

Плач матери Скопина, сохраняя форму причети и многие стилистические средства предшествующих женских плачей, ²⁵ в то же время имеет свои особенности. Как и в плаче царя, оплакивание “единочадаго и любезнаго сына” имеет вид повторяющегося вопроса об убийцах князя с [112] одповременным изложением всех достоинств и заслуг Скопина. Мать не может понять причины, по которой погиб ее единственный сын, “столп и подпор” ее “старости”, и не может представить себе, “кий злый человек” и “коим злым лукавством” погубил его. Автор выбрал такую форму, видимо, потому, что хотел подчеркнуть насильственный характер смерти Скопина. На это он указывает и более явно — княгиня Елена Петровна начинает причитать, “...видящи злую смерть его от злых ненавистников...” (л. 32 об.).

Еще более, чем плач матери, выразителен и насыщен лиризмом плач молодой вдовы. И в нем есть особенности, выделяющие плач княгини Александры Васильевны из ряда повторяющих друг друга в древнерусской литературе вдовьих плачей, начало которому положил плач жены князя Дмитрия Донского Евдокии. ²⁶

Создавая этот плач, автор широко использовал хорошо известный ему литературный материал, взяв из него то, что, по его мнению, более всего подходило для плача жены Скопина. В нем есть традиционное заявление о желании умереть вместе с мужем, указание на его славу и известность и т. д., но нет, например, обычной просьбы к умершему обратиться к богу, чтобы он быстрее соединил их вновь. В то же время многие структурные элементы вдовьих плачей в “Повести...” творчески переработаны. Так, сожаление о слишком ранней смерти мужа присутствует во всех известных вдовьих плачах, но всегда в большей или меньшей степени носит условный характер. ²⁷ В плаче княгини Александры Васильевны этот мотив совершенно конкретен, ибо князь Скопин-Шуйский умер всего 23 лет от роду. Молодость умершего воеводы делала слова о его безвременной смерти в плаче жены правдоподобными и выразительными.

Не менее сильное впечатление производят, именно в силу правдивости жизненной ситуации, причитания жены о слишком ранней горькой вдовьей участи. Не могли не вызвать у читателей сочувствия жалобы молодой женщины на несчастье, обрушившееся на нее всего лишь после двух лет замужества. Княгиня такими образными словами определяет свое состояние; “...аз, яко едина точию от убогих жен, жена твоя: яко птица оху-дех, яко серна осиротех... плачу премногия твоея красоты и своего убогаго вдовства” (л. 34). Заканчивается плач традиционными для вдовьих плачей словами о нежелании жить после смерти мужа.

В своем исследовании о вдовьих плачах в древнерусской литературе В. П. Адрианова-Перетц писала: “Последним по времени отголоском плача Евдокии была риторическая его переделка патриархом Иовом в Житии царя Федора Ивановича”. ²⁸ Теперь есть все основания считать, что наиболее поздним в серии вдовьих плачей, исходным образцом которых был плач Евдокии, является плач княгини Александры Васильевны в “Повести...”. [113]

В “Писании...” плач народа очень краток. “Повесть...” в этом смысле оказалась более традиционной, поэтому всенародный плач в ней намного пространнее. Плач народа в ней не добавляет ничего нового в смысле содержания и стиля к устоявшейся формуле подобных плачей. В этом плаче содержится прославление князя, перечисляются все благодеяния Скопина и приводятся обычные слова о незаменимости умершего воеводы и о полной безнадежности положения после его смерти: “...к кому прибегнем, и кто нас свободит от нахождения иноверных, и государство Московское очистит...” (л. 35 об.).

Обращает на себя внимание заключительная фраза народного плача в “Повести...”, примечательная тем, что она близко напоминает поэтическое восклицание автора “Слово о полку Игореве” в конце рассказа о поражении князя Игоря.

Слово о полку Игореве	Повесть...
Уже бо, братие, веселие наше в тугу и ла, уже пустыни силу прикрыла. ²⁹	Уже бо, братие, невеселая година встаскорбь и во многое сетование преложися ! (л. 36).

Вместо двух плачей шведского полководца Якова Делагарди, включенных в “Писание...”, в “Повести...” присутствует только один плач иноземцев. Он больше по объему, чем оба плача Делагарди, вместе взятые, и принадлежит не конкретной личности, а всем иностранным наемникам, которых автор называет “немецкие полки”. Хотя их переживания переданы в “Повести...” в типичном для подобной ситуации в житийных произведениях древнерусской литературы гиперболизированном виде, ³⁰ выражены они даже драматичнее, чем переживания русских. Поведение иноземцев при погребении Скопина говорит об их безграничном отчаянии: они “...по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причи-тающе...” (л. 36—36 об.).

Главный смысл плача иноземных воинов состоит в том, что похвальное мнение о князе высказывается чужестранцами. При этом прославление Скопина иностранными наемниками превосходит даже возвеличивание его в других плачах. Иностранцы оценивают полководческие таланты Скопина еще выше, чем соотечественники. Они заявляют, что в своих походах по разным странам нигде не встречали человека, наделенного такими достоинствами, как Скопин, и удостоивают его высшей похвалы, сравнивая с Александром Македонским. ³¹ [114]

Оценка Скопина в плаче иностранных наемников подтверждает зависимость “Повести...” от “Писания...”, где Яков Делагарди восклицает: “Московский народи! Да уж мне не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей немецкой земли, но и от королевских величеств государя такова мне”. ³² В “Писании...” эта характеристика появилась в свою очередь как подражание Житию Александра Невского, влияние которого на “Писание...” уже давно отмечалось в научной литературе. ³³

Таким образом, “Повесть...” испытала через посредство “Писания...” воздействие со стороны Жития Александра Невского.

“Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, написанная патриархом Иовом еще в царствование Бориса Годунова, ³⁴ также послужила важным литературным источником “Повести...” и оставила заметные следы не только в рассказе о князе М. В. Скопине-Шуйском.

По своим задачам и особенностям художественного метода труд Иова вполне может быть признан продолжением Степенной книги. ³⁵ Царь Федор, последний представитель династии Рюриковичей, не попал в Степенную книгу. Патриарх Иов ликвидировал этот пробел, написав повесть, посвященную царю Федору и представляющую собой еще как бы одну степень в дополнение к Степенной книге.

Следует отметить особенность, отличающую “Повесть о честнем житии...” от других агиобиографий русских государей. В “Повести о честнем житии...” рядом с идеальным образом царя Федора нарисован не менее идеализированный образ Бориса Годунова; последнему уделено много внимания, он почти всегда называется “великим воином”, “непобедимым воеводой”.

Если.учесть, что характеристики царя Василия Шуйского в “Повести...” совпадают по содержанию с характеристиками царя Федора в “Повести о честнем житии...”, а Борис Годунов, так же как князь Скопин, “премудростию украшен и к бранному ополчению, зело искусен и во всех воинских исправлениих непобедимый воевода явися”, ³⁶ то обнаруживается параллель: в “Повести о честнем житии...” царь Федор и его боярин Борис Годунов, в “Повести...” царь Шуйский и его боярин князь Скопин. Василий Шуйский ведет себя так же, как царь Федор, [116] который заботился о вере, благочестии и церквах, по ночам “своими царскими непрестанными к богу молитвами всю богохранимую царскую державу в мире и тишине соблюдая”. ³⁷ Характеристики Скопина вобрали в себя многие элементы характеристик Бориса Годунова, наделенного в “Повести о честнем житии...” такими достоинствами, что сам царь “дивится превысокой его мудрости и храбрости и мужеству”, а посланцы из всех стран, где “пройде слава о нем”, “пресветлой красоте лица его и премудрости, разуму его чюдящеся”. ³⁸ Князь Скопин-Шуйский лишь повторяет поступки боярина Бориса Годунова, который, по мнению Иова, был выдающимся воином и “непобедимым” полководцем. Автор “Повести...” следует за Иовом, когда подчеркивает, что Скопин перед каждым боем сам расставлял войска и вдохновлял, их словом и делом. В “Повести о честнем житии...” Борис Годунов перед сражением “своим бодроопасным разсужением сам окрест воинства непрестанно обходит, и полки изрядно устрояет, и к бранному ополчению всех поощряет, и не отпадати надежда повелевает, и на подвиг всех укрепляет”. ³⁹ Подобных аналогий повести Иова в “Повести...” встречается немало.

Кроме рассказа о М. В. Скопине-Шуйском, в “Повести...” есть еще ряд эпизодов, выделяющихся в общем повествовании самостоятельностью и завершенностью сюжета, смысловой нагрузкой и особой украшенностью стиля. В них наглядно отразились характерные черты авторской идеологии. Это эпизоды, в которых либо тем или иным способом выражается отношение автора к царям и патриархам, причем личные симпатии автора не имеют решающего значения для характеристики отдельных царей и подчиняются общей идее прославления самодержавия, либо описываются события, которые, по его мнению, имели чрезвычайную важность для страны. Все эти отрывки носят следы подражания различным произведениям древнерусской литературы.

К таким эпизодам, имеющим самостоятельное значение, относятся вымышленные предсказания будущей судьбы Филарета и Михаила Романовых, принадлежащие в одном случае патриарху Гермогену, а в другом — царю Федору Ивановичу. Эти легенды обращают на себя внимание не только тем, что они совсем не известны по другим произведениям о “Смуте”. Одна из них, посвященная Михаилу Романову, исправляет другую легенду о передаче престола Федором Ивановичем боярину Федору Никитичу, отцу Михаила Романова, содержащуюся в мемуарах Конрада Буссова ⁴⁰ и в Хронографе редакции 1617 г.⁴¹ Другая легенда в том, что Гермоген “...патриархом нарече, и на своем престоле быти [117] благослови великому господину и государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу... издалеча бо прежде провиде и духом святым прорече...” (л. 60), повторяется в “Повести...” дважды. В первый раз она помещена перед рассказом об отъезде Филарета с посольством под Смоленск. Автор подчеркивает таким образом значительность личности Филарета, которому он дает панегирическую характеристику. Кроме того, пророчество патриарха Гермогена выражало в “Повести...” мысль о том, что последовавшая вскоре его смерть не обезглавила русскую церковь, так как существовал, хотя и в плену, “тайно” нареченный им самим наследник на патриарший стол. Повторение легенды преследует ту же цель — доказать правомерность и даже необходимость принятия Филаретом высшего духовного звания, а также то, что долговременное отсутствие церковного главы в России объясняется только тем, что избранный Гермогеном патриарх находился на чужбине. В основе легенды о Михаиле Романове лежит подобная же цель — доказать законность его избрания царем.

Прием предсказания судьбы человека с целью объяснить события божественной предопределенностью широко использовался в литературе как в отношении духовных лиц, так и в отношении светских людей. Самым близким по времени примером для автора “Повести...” является легенда о пророчестве царя Федора Ивановича, определившего своим наследником Бориса Годунова, в “Повести о честнем житии...”.

Один и тот же царь в “Повести...” и в “Повести о честнем житии...” назначает своим наследником разных людей. При этом следует заметить, что и Борис, и Михаил избирались на царство. Это обстоятельство придавало легендам важное идеологическое значение, поскольку последний Рюрикович передавал престол людям, не имевшим прямого отношения к угаснувшей династии.

Вероятнее всего, автор “Повести...” заимствовал идею пророчества Федора Ивановича именно у патриарха Иова, тем более что в древнерусской литературе это единственный пример передачи царской власти не прямому наследнику. В “Повести о честнем житии...” царь снимает с себя и вешает на шею Борису Годунову золотую цепь в награду за победу над татарами и как символ царского достоинства. В “Повести...” он велит принести к себе младенца Михаила Романова и, возложив ему на голову руки, называет его своим преемником.

Рассказ о свержении с престола Василия Шуйского в “Повести...” тоже имеет вид вполне законченного, самостоятельного произведения. В глазах автора “Повести...” передача царя в руки поляков была таким же бедствием, как и смерть князя Скопина-Шуйского. Одинаковая оценка обоих событий предопределила однообразие их литературного оформления. Хотя речь идет не о смерти, тон рассказа о свержении царя, структура повествования и стилистические средства ничем не отличаются от соответствующих особенностей рассказа о смерти и погребении Скопина-Шуйского. [117]

Начало рассказа о Василии Шуйском отличается от начала рассказа о погребении Скопина-Шуйского только тем, что в него введено пространное сравнение злоумышленников с Иудой. Все остальное сохранено: причина заговора — козни дьявола, который “не стерпе многих к богу добродетелей” царя; конкретные исполнители — “некоторые государевы бояре и ближние люди”; заканчивается повествование, часто прерывающееся риторическими восклицаниями и нравоучениями, рассуждением о неразумии предателей, своим поступком не только погубивших царя и причинивших “многи беды” всей стране, но и самих себя обрекших на гибель.

Царица ведет себя подобно матери и жене Скопина после его смерти, “...плачущуюся и от многаго плача много на землю падаше, яко мертва” (л. 39 об.). Заключает рассказ плач народа, имеющий традиционное для посмертных народных плачей в некрологических повествованиях о князьях содержание — выражение безутешного горя лишившихся государя людей.

Еще одним источником “Повести...” послужила “Повесть о взятии Царьграда в 1453 г.” Нестора Искандера. ⁴² В повести Нестора Искандера часто встречаются отдельные слова и целые словосочетания, которые постоянно используются в “Повести...”, например: “и нападе на них страх и трепет”, “объяша их скорбь и печаль велия”, “суетно нападаху” и т. д. Однако эти совпадения сами по себе еще не могут свидетельствовать о влиянии повести Нестора Искандера на “Повесть...”, ибо принадлежат к общему фонду стереотипных формул древнерусских воинских повестей. ⁴³

Элементы стиля воинских повестей вообще очень широко распространены в “Повести...”, и это естественно, поскольку в ней с первых и до последних строк говорится в основном о сражениях. Среди элементов этого стиля есть такие, которые встречаются в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.”, но есть и другие. Однако в той части “Повести...”, где речь идет об обороне Смоленска, находятся более существенные доказательства влияния на нее повести Нестора Искандера.

И Царьград, и Смоленск подверглись продолжительной непрерывной осаде, пережили несколько штурмов и были взяты противником в результате разрушения крепостных стен. В таком порядке рассказывается о падении городов и в других повестях, но в “Повести...” не только общая схема описания осады совпадает с повестью Нестора Искандера. В обеих повестях присутствуют сходные сюжетные линии, образы, отдельные структурные элементы. Подобно сказанию о М. В. Скопине-Шуйском, рассказ об осаде и взятии Смоленска польским королем в “Повести...” не составляет непрерывного повествования. Подчиненный [118] идейным задачам “Повести...”, он композиционно разделен на три части, искусно вплетенные в канву повествования.

Первая часть включена в описание триумфального появления Скопина в Москве и преследует цель прославления князя, которого боится осадивший Смоленск король. Одновременно таким образом внушается мысль, что изгнание врагов завершится только после освобождения героических защитников Смоленска.

Вторая часть рассказа об осаде города расположена сразу вслед за описанием погребения Скопина. В ней изображается возросшая активность короля и отчаяние защитников крепости. Роль ее заключается в том, чтобы еще раз подчеркнуть все значение смерти князя.

Третья часть, самая обширная, содержит рассказ о последнем штурме Смоленска и лирическую часть, в которой особенно ярко отражается мировоззрение автора “Повести...”.

Как видим, каждый отрывок несет свою смысловую нагрузку, а вместе они составляют довольно подробную историю героической обороны Смоленска. Автор не случайно взял примером для подражания “Повесть о взятии Царьграда в 1453 г.”. В его представлении падение Смоленска, последнего оплота сопротивления интервентам, имело не меньшее значение для России, чем падение Константинополя для всего христианского мира.

Следы повести Нестора Искандера ощутимы во всех трех частях рассказа о Смоленске, хотя автор “Повести...” избегает, как всегда при обращении к источникам, дословных повторений и стремится внести изменения в заимствования. Такое стремление не только свидетельствует об особенностях его авторской индивидуальности, но вызвано еще необходимостью отразить конкретную историческую обстановку, пользуясь языком своего времени.

Оборона Смоленска при всей значительности этого эпизрда в истории “Смутного времени” не занимает в “Повести...” много места, поскольку была лишь одним из частных моментов описываемого периода. Поэтому все аналогии повести Нестора Искандера представлены в “Повести...” в сокращенном виде. Например, составляющие основное содержание “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” батальные сцены занимают в “Повести...” более скромное место. Это объясняется, как и в случае со сказанием о Скопине, функциональным назначением каждого произведения. Нестор Искандер писал только об осаде Константинополя. В “Повести...” осада Смоленска изображена лишь как один момент в ряду многих, важный и значительный именно потому, что является одним из звеньев неразрывной цепи событий.

Однако, несмотря на краткость описаний боевых сцен в “Повести...”, соответствие их многочисленным и подробным описаниям сражений в повести Нестора Искандера с точки зрения характерных лексических и стилистических элементов прослеживается достаточно ясно. Приведем примеры. [119]

Повесть о взятии Царьграда в 1453 г. ⁴⁴

Повесть...

Сущие же людие въ граде, Грекы и Фрягове, выеждая изъ града, бьяхуся съ турки, не дающе имъ стенобьеныя хитрости нарежати... Такожъ и пушки и пищали уставити по приступнымъ местамъ, на обранение стенамъ (с. 6—7). А инии стреляху изъ пушекъ и изъ пищалей, елико можаху, и многы туркы убиша (с. 9).

Турки же по вся места бьяхуся безъ опочивания, день и нощь пременяющеся, не дающе ни мала опочити градцкиимъ, но да ся утрудить, понеже уготовляхуся къ приступу, и тако творяху отбои до 13 дне (с. 8).

...многажды же из града выходяще и с королевскими людми неослабно бьющися и много полских и литовских людей побивающе; иногда же и из стенобитных пушек и с пищалей з башен и со стен много побивающе... (л. 30 об.).

Король же полский безпрестани ко граду приступаше, многи подкопы деяше, гражданом же почити не даяше (л. 44).

Последний пример интересен использованием в “Повести...” редкой формулы, встречающейся в повести Нестора Искандера. В “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” несколько раз повторено, что оборона города была необычайно трудной из-за непрерывности штурма. Турки сознательно не давали христианам передохнуть, чтобы они, оказавшись в состоянии предельной усталости, потеряли способность отбиваться. В “Повести. ,.” об этом сказано только один раз, кратко, но выразительно. ⁴⁵ Одним из существенных аргументов в пользу влияния повести Нестора Искандера на “Повесть...” является присутствие в них одинакового видения. В “Повести...” автор поместил перед видением еще два сообщения о чудесах, одно из которых — о слезах от иконы, — широко распространенное в древнерусской литературе, усиливает звучание темы трагического исхода обороны, а другое, в котором говорится о чудесах от мощей смоленских святых Авраамия и Ефрема, не имеет к этой теме никакого отношения. ⁴⁶

В обеих повестях рассказ о видении начинается одинаковым объяснением его причин, но описание самого видения в “Повести...”, как и в случае всех других соответствий, гораздо короче. [121]

Повесть о взятии Царьграда в 1453 г.

Повесть...

Грехъ ради нашихъ, бысть знамение страшно въ граде... собравшимжеся людемъ мноземъ видеша у великия церкви Премудрости божиа у верха изъ воконъ пламеню огненну изшедшу, окружившу всю шею церковную на длъгъ часъ, и собрався пламень въ едино пременися пламень, и бысть яко светъ неизреченный, и абие взятся на небо (с. 23—24).

...з умножение грех наших во граде Смоленске бысть знамение... Мнози же от верных в нощи видевше, бысть от соборныя апостолския церкви яко столп огнен изхождаше и к небеси воздвизашеся (л. 44 об.). ⁴⁷

Образы главных героев обороны Смоленска тоже находят свои параллели в повести Нестора Искандера: польский король соответствует султану, архиепископ — патриарху. Функциями главных вдохновителей обороны Константинополя императора и воеводы Зустунея в “Повести...” наделен боярин Шеин. Поведение их, описанное в близких, а иногда совпадающих выражениях, одинаково в сходных ситуациях. Сначала защитники городов надеются на помощь, находя опору в этой мысли; потеряв такую надежду, приходят в отчаяние. Описанию действий архиепископа Сергия идентичны более пространные неоднократные сообщения о поведении во время осады константинопольского патриарха в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.”.

В обеих повестях совпадают не только главные линии поведения героев. Соответствия наблюдаются и при сопоставлении отдельных поступков и их мотивировок. Такие совпадения наиболее убедительно доказывают зависимость “Повести...” от повести Нестора Искандера. Особенно показательно в этом отношении изображение султана в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” и осаждавшего Смоленск короля Сигизмунда III в “Повести...”. И король, и султан после первых неудачных штурмов собираются отступать, убедившись в храбрости противника, ожидающего помощи извне. После захвата городов они оба долгое время боятся в них войти. Избиение горожан на улицах городов в обеих повестях остановлено по их приказанию, чтобы прекратить дальнейшее бессмысленное кровопролитие.

Повесть о взятии Царьграда повесть... в 1453 г.

Повесть...

Магуметъ же, видевъ толикое падение своих и слышавъ цесареву храбрость, тоя ночи не спа, но советъ велий сотвори: хотяше бо тоя ночи отступити, зане уже и морский путь приспе и корабли многые придутъ на помощь граду (с. 33). ...чааху отвсюду помочь граду... (с. 17).

Онъ же... не смеяше въ градъ ити, и бысть въ размышлении въ великомъ, и позва боляръ и стратигь... и посла ихъ... рещи... слово салтаново съ клятвою: да престанетъ брань безъ всякого страху и убийства и пленения (с. 38).

Корол же Жигимонт полски... слыша о премудрой храбрости боярской, страхом и трепетом одержим бяше, ужасался помощи и обороны граду Смоленску, чая от князя Михаила Васильевича... [122] и от града отступити хотяше.. , (л. 30—30 об.).

Корол же полский страхом велиим ужасеся и многое время во град сам не входил... Корол же полский видя многую кровь и повеле брани престати (л. 45 об.),

Героизм защитников Смоленска, стойко переносивших трудности длительной осады, получил широкую известность в стране и даже вдохновил неизвестного патриота на литературный призыв к повсеместной борьбе с польскими войсками. ⁴⁸ Автор “Повести...”, смоленский дворянин и патриот, вполне сознавал значение обороны Смоленска и, хотя писал о смольнянах, не участвовавших в защите родного города, уделил ей большое место. Рассказ об осаде Смоленска, несмотря на то что композиционно разбит на три отрывка, каждый из которых несет свою смысловую нагрузку, отличается логической последовательностью и законченностью; его значение для идейного содержания “Повести...” очень велико.

Еще один относительно самостоятельный эпизод “Повести...” — завершающее ее сказание о даре шаха Аббаса. Это сказание, известное в разных редакциях, ⁴⁹ широко распространилось в XVII в. в отдельных списках и в составе Прологов и Хронографов, отражая необычный факт передачи мусульманским монархом христианской реликвии — “ризы Христовой” — русскому царю. В “Повести...” оно нашло лишь самое общее отражение. Здесь кратко отмечен сам факт принесения ризы, радость царя и народа “о таковом велицем даре” и в самом общем виде описана чудодейственная сила ризы.

Несмотря на краткость сообщения о даре шаха Аббаса, этот завершающий “Повесть...” рассказ имеет большое значение с точки зрения ее идейного содержания.

В “Повести...” появление в России ризы рассматривается не просто как приобретение “божественного сокровища”; в ней проводится мысль о том, что посланный богом “небесный дар” знаменует собой “...от бед свобождение, от многия напасти, и рати, и междоусобный брани...” (л. 61 об.), т. е. окончательное завершение длительного периода гражданской войны и военных действий против внешних врагов. После тяжких наказаний “за умножение грехов наших” бог проявил свое “человеколюбие”. Получение Романовыми “бесценного дара”, “ризы Христовой”, автором “Повести...” трактуется как своеобразная верховная санкция сложившейся ситуации, как божественная гарантия прочности новой династии и русского самодержавия вообще. Не случайно поэтому рассказ [123] о даре заканчивается в “Повести...” благодарственным обращением к богу, который “даровал” стране “мудра и разумна, благочестива и милосерда” царя, а вся “Повесть...” — картиной мира и порядка на Руси. Завершают круг источников “Повести о победах Московского государства” богослужебные книги, из которых в нее вошли отдельные слова, выражения и законченные цитаты, и библейские книги, персонажи и сцены которых использовались для сравнения с героями и ситуациями “Повести...”.

“Повесть о победах Московского государства” имеет довольно сложную для литературных произведений о “Смуте” структуру.

Основную сюжетную линию “Повести...” составили последовательно прослеженные на протяжении почти двадцати лет этапы жизни военного отряда смоленских дворян. Однако рассказ о смольнянах не представляет собой непрерывного повествования. Он постоянно прерывается краткими сообщениями о событиях, происходящих вдали от смольнян, многочисленными характеристиками различных людей, пространными описаниями наиболее значительных моментов “Смутного времени”.

Стремясь с наибольшей полнотой и ясностью изобразить обстановку, в которой действовали смольняне, автор “Повести...” часто обрывает рассказ об одном событии, переходит к другому сюжету, а иногда к третьему, и лишь затем возвращается к смольнянам. Так, упомянув, что смольняне остались в осажденной Лжедимитрием II Москве, автор повествует о действиях Скопина-Шуйского в Новгороде, но, сообщив о приходе “немцев”, резко обрывает рассказ и начинает новую тему: “А Сардаминской в ту пору з дочерью своею Маринкою... были... в Казане” (л. 23).

С момента прихода смольнян в Торжок автор “Повести...” возвращается к описанию действий Скопина. Рассказ об освободительном походе под руководством князя ведется последовательно, но несколько раз прерывается известиями о поведении “тушинского вора”, о действиях поляков в разных местностях, о получении смольнянами вестей из осажденного Смоленска, описанием первого периода осады Смоленска королем Сигизмундом III.

Осада Смоленска описана, как было показано выше, в трех разных местах “Повести...”. Трижды обращаясь к одному сюжету, автор вынужден повторяться, чтобы напомнить обстановку. В первый раз о положении защитников Смоленска говорится так: “Тогда же во граде Смоленске государев боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными людми града Смоленска многую осадную нужду терпяще...” (л. 30 об.). Последний отрывок рассказа об осаде начинается словами: “В Смоленску же тогда боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными смоленскими людми с великою нуждею седяще...” (л. 43 об.—44). [124]

Таким образом, в “Повести...” есть несколько самостоятельных завершенных рассказов, посвященных своим частным темам. Каждый из них разбит, как правило, на несколько частей, т. е. частная тема не исчерпывается в одном месте полностью, а проходит в разных местах “Повести...”, воплощаясь в отдельных эпизодах рассказа. Несколько таких эпизодов, помещенных рядом, представляют события в разных планах. В этом можно усмотреть сознательное стремление автора к созданию исчерпывающей общей картины политического состояния страны, своеобразного хронологического среза политической обстановки в России в определенный период времени. Делается это для того, чтобы охарактеризовать роль смольнян в каждый момент “Смуты”.

Все частные темы, составляющие содержание расположенных рядом фрагментов разных рассказов, сливаются в общую тему, которая и определяет характер повествования на данном отрезке. В качестве примера можно привести характеристику ситуации в стране после пространно описанного прихода Скопина-Шуйского в Москву в 1610 г.

Под влиянием непрекращающихся побед русских “...бысть на всех государевых неприятелей страх и ужас велик...” (л. 30).

Охвачен страхом и король Сигизмунд III, “...в то время... под градом Смоленским стоящ...”, “...ужасаяся помощи и обороны граду Смоленску, чая от князя Михаила Васильевича...” (л. 30).

Далее следует рассказ о мужественной обороне Смоленска воодушевленным победами Скопина и надеждой на скорую помощь гарнизоном во главе с воеводой Шейным.

Заканчивают картину следующие известия: “Смольяне же в то время в Москве, в полку князя Михаила Васильевича. Предрекомый же той тушинской вор во граде Калуге седяще, страхом многим и ужасом тре-петаше...” (л. 30 об.).

Итоговое обобщение выражает общую тему данного отрывка “Повести...”: “Бысть же тогда в Московском государстве по всем градом и весем радость велия...” (л. 31).

Первый хронологический слой “Повести...” образует характеристика царствования Шуйского и его действий против армии Болотникова, похвала Скопину-Шуйскому и объяснение его роли в подавлении восстания, рассказ о получении вести в Смоленске об осаде Москвы и об участии смольнян в разгроме восставших под Москвой и Тулой. Все эти темы сливаются в общее повествование о подавлении восстания под руководством И. И. Болотникова в 1606—1607 гг.

Второй хронологический срез образуют рассказы о приходе под Москву Лжедимитрия II, о сражении под Москвой 3 июня 1608 г., собирании войск Скопиным-Шуйским в Новгороде, о действиях смольнян против польско-литовских интервентов в районе Смоленска, об обмане Мнишков, соединившихся с Лжедимитрием П.

Подобным образом раскрыты и другие обобщающие темы: тема освободительного похода Скопина-Шуйского, тема “смятения велия” (смерть Скопина, клушинское поражение и измена наемников, свержение царя [125] Василия Шуйского, признание царем королевича Владислава вопреки возражениям патриарха); тема бедствий страны (ссылка в Польшу царя и посольства во главе с Филаретом, штурм и падение Смоленска, избиение смоленских дворян и московского населения поляками) и т. д.

Деление на несколько частей рассказа об одном событии с целью подчинения композиции произведения основной идее следует признать индивидуальным приемом автора “Повести...”, а вся сложная структура ее с прерывистой основной сюжетной канвой и множеством побочных линий представляет собой в литературе о “Смуте” одну из наиболее значительных находок в области формы художественного произведения.

Обращение автора “Повести...” ко многим литературным источникам, подражание самым различным — по времени создания, жанровому признаку, по принадлежности к разным стилистическим системам — произведениям не могло не сказаться на ее общем стилистическом строе.

Стиль “Повести...” отличается заметной неоднородностью. Можно выделить в ней четыре стилистических слоя.

Основной “неукрашенный” стилистический слой “Повести...” характеризуется сильным влиянием деловой письменности. Как отмечалось выше, большое воздействие на стиль “Повести...” оказали разрядные записи. Сухой и точный язык Разрядных книг автор использовал для описания многочисленных событий, без упоминания о которых невозможна общая картина повествования, но на которых не было смысла останавливаться подробно, поскольку это рядовые, невыдающиеся события.

Иногда черты стиля Разрядных книг встречаются даже в рассказе, написанном соответственно этикетной ситуации в торжественно-значительном тоне. В качестве примера можно привести описание встречи князя М. В. Скопина-Шуйского в освобожденной им Москве. Совершенно неожиданно для подобных описаний здесь появляется сообщение о том, что “...послал государь на сретение ему боярина своего князя Михаила Феодоровича, повеле его со многою честию встретити” (л. 28 об.). Это по существу самая настоящая выдержка из разрядной записи, фиксирующая факт встречи и указывающая главного исполнителя церемониального акта: “И царь и великий князь посылал встречати боярина своего князя Михаила Федоровича Кашина-Оболенсково...”. ⁵⁰

Автор всегда перерабатывал заимствования из разрядных записей, приспосабливая их лаконичные сообщения к своему повествованию, но при этом не слишком разнообразил приемы образной выразительности. Можно указать лишь два случая применения метафоры при описании рядовых событий. В рассказе о столкновении смоленских дворян с арзамасскими крестьянами, чтобы подчеркнуть всю нелепость сопротивления мужиков “непобедимым” смольнянам, автор приводит метафорическое сравнение: крестьяне разбежались от смоленского воинства, “яко скот от дивиих зверей” (л. 47 об.). В другом случае, сообщая о том, что к [125] Болотникову “...многие русские люди... приложишася...”, автор так оценивает их поступок: “...оставя свет, ко тме уклонишася...” (л 20— 20 об.).

В “Повести...” часто используется прямая речь. Как правило, это написанные торжественным, насыщенным тропами языком монологи главных героев. В то же время прямая речь имеет место и в “неукрашенном” повествовании. В этих случаях речь персонажей близка к разговорному языку.

Сложная ситуация во время переговоров об избрании царем королевича Владислава отражена в “Повести...” в диалоге гетмана Жолкевского с московскими представителями. Вот как выглядит переданное прямой речью предложение поляков москвичам: “Аще восхощете полскаго нашего королевича в Москве царем быти, и мы начнем писати полскому своему королю Жигимонту, дабы сыну своему велел креститися по вашей вере” (л. 40 об.). Обращение к разговорному языку в данном случае обусловлено описываемой ситуацией, в которой нет ничего героического. Разговорный язык помогает автору объяснить мотивы, которыми руководствовались поляки, выдвигая кандидатуру Владислава на русский престол, и сложность положения бояр, не решающихся взять на себя ответственность за призвание на царство польского королевича: “Мы убо вопросим о сем... Иермогена, патриярха... есть ли возможно тако быти” (л. 40 об.).

Теологическое мировоззрение автора заметно сказалось не только на идейно-содержательной стороне “Повести...”, но и на ее стилистическом строе. Это не особенность одной лишь “Повести...”, но общее свойство всех произведений о “Смуте”.

В “Повести...” нет ни одного события, которое бы не получило объяснения или обоснования прежде всего с провиденциальной точки зрения. Все предопределено божественным промыслом. “Повесть...” насыщена обычными для древнерусской литературы церковно-книжными формулами, в которых констатируется, что бедствия обрушились на страну “за умножение грех наших”, “за беззаконие свое”, “понеже бо беззакония наша превзыдоша главы наша”. Все успехи объясняются божественным снисхождением к людям; при этом употребляются другие обязательные формулы: “помощию божиею”, “милостию божиею и молитвами пречистыя богоматери”, “помощию пречистыя богородицы”, “заступлением чудотворцев” и т. д. В характеристиках главных героев также немало формул, отражающих зависимость стиля “Повести...” от религиозного мировоззрения автора.

Для автора “Повести...”, как и для других писателей начала XVII в., “борьба за независимость государства отождествлялась в это время с борьбой за православную веру”. ⁵¹ Отсюда постоянное подчеркивание [126] благочестия положительных героев, демонстрирующих “велие попечение о православии”, и “иноверности” противника.

Забота о сохранении православной веры в представлении авторов XVII в. была нераздельно связана с готовностью сражаться за освобождение страны, и только данное сочетание являлось свидетельством патриотизма. Такое понимание патриотизма в “Повести...” выражается многократно повторяемыми, почти без изменений, словами. Примером может послужить характеристика смольнян, которые не пали духом, потеряв под Смоленском семьи и поместья, но остались твердыми противниками интервентов, “пекущеся о православной христианской вере и о очищении Московского государства”. Если речь идет об одном человеке, как например о М. В. Скопине-Шуйском или Козьме Минине, то формула эта в первой своей части приобретает такой вид: “о православной вере ревнитель”.

Завершают перечисление элементов стиля церковной книжности в “Повести...” цитаты, заимствованные из библейских и богослужебных книг.

Рассказ о многочисленных боевых действиях и использование в качестве литературного источника “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” сделали неизбежным присутствие в “Повести...” элементов стиля древнерусских воинских повестей, начиная с отдельных слов и кончая схемой описания сражения.

В особенности близким к традиционной схеме ⁵² является описание боя Нижегородского ополчения с войском гетмана Ходкевича у стен московского Кремля: “ратные люди” мужественно начинают сражение и “с литовскими людми биющеся неослабно” “от утра даже и до полудне”; продолжительная битва утомляет противников — “от многия сечи обоих стран полки истомишася”, уставшие бойцы “за руки емлющеся” (л. 53), русские начинают уступать, но в это время благодаря уму и красноречию Козьмы Минина приходят на помощь казаки князя Трубецкого; вместе они “наипаче на бой устремишася” (л. 53 об.).и побеждают.

Множество устойчивых словосочетаний, обязательных для древнерусских воинских повестей, рассыпано по всей “Повести...”. Оценивая результат бесконечных боевых действий как пагубный для обоих противников, автор говорит: “...и от частых боев с обеих стран руских и полских людей множество падаху” (л. 40). Ожесточенность сражения определяется словами “бой велик и сеча зла”, для характеристики состояния, в которое впадают противники от “мужества и грозы” М. В. Скопина-Шуйского, от упоминания одного его имени, неоднократно применяются выражения “страх и трепет”, “страх и ужас”. Автор пользуется устойчивыми словосочетаниями широко, иногда незначительно изменяя их,; иногда применяя к необычным с точки зрения их привычного употребления ситуациям. Формула, с помощью которой описывается взрыв городской стены, у него принимает такой вид: “Воста же трус и мятеж во граде” [127] (л. 45). Рассказывая о взрыве церкви в Смоленске, он применяет вначале обычные для данной ситуации трафаретные выражения, а завершает рассказ картиной, имевшей место только в этом случае: “И бысть трус велий, и множество людей во граде и за градом, русских и полских людей, побита. Та же великую церковь, верх и стены ея, разносиша от многаго пушечнаго стреляния” (л. 45 об.).

В стиле воинских повестей даны характеристики воевод и смоленских дворян. Обязательным элементом этой характеристики служат слова об умении руководить войсками, о мужестве и храбрости, о твердости и бесстрашии в бою. Так, князь Скопин-Шуйский всегда разумно строит войска, сам следит за ходом битвы, морально укрепляет воинов “...и сам многую свою силу и премудрую храбрость показа, пред всеми полки напущающе” (л. 26).

Воинская лексика и фразеология в “Повести...” на редкость обширна и разнообразна. Это слова и выражения типа: “ратное стройство”, “премудрая храбрость”, “служивая потреба”, “чтобы ратным людем на стану готовили запасы и кормы”, “бочки с пушечным зелием”, “два острожка”, “подкоп”, “коши”, “приступы”, “башни”, “стены”, “пушки”, “пищали”, “осада”, “оружие”, “признаки”, “таборы” и т. д. Такая особенность “Повести...” не удивляет, ибо автор ее был профессиональным воином и свободно и широко пользовался привычной для него воинской терминологией.

В пределах трех стилистических слоев — “неукрашенного” повествовательного, опирающегося на деловую письменность, стиля церковной книжности и стиля воинских повестей — “Повесть...” демонстрирует достаточно большое разнообразие художественных приемов и средств выразительности. В еще большей степени можно сказать это о ее четвертом стилистическом слое, о котором дают яркое представление панегирические характеристики персонажей, торжественно-приподнятые описания различных событий. Явное желание автора усилить эмоциональное впечатление в определенных местах “Повести...” повлекло за собой особенно широкое применение различных тропов. Стилистическая украшенность таких мест определена их значением в идейном содержании “Повести...”.

Наиболее отчетливое выражение “украшенный” стиль находит в характеристиках положительных героев “Повести”. Образы их написаны по единой схеме, состоящей из определенных элементов. Первым таким безусловным элементом является патриотизм, т. е. подтвержденная делом готовность сражаться за самостоятельность православного государства. Второй обязательный элемент — христианские добродетели. Третий непременный элемент выражается в формуле “служба и радение”, понимаемой в зависимости от общественного положения героя: для царей это неустанная забота о всей стране, для людей, стоящих во главе войск, — организация рати и мудрое руководство ею, для смольнян — верность и воинская доблесть.

Тем не менее в каждом положительном образе присутствует элемент индивидуализации, т. е. указание на индивидуальные особенности героя. [128]

Царь Василий Шуйский, например, отмечен особым смирением, князь Скопин-Шуйский отличается силой, храбростью, красотой и мягким характером, в характеристике Козьмы Минина главное место принадлежит указанию на его выдающийся ум.

Художественные средства, использованные автором при создании образов, разнообразны. Наиболее употребительны в “Повести...” оценочные эпитеты, очень часто представляющие собой составленные из двух корней сложные прилагательные. Например, фигура Козьмы Минина рисуется эпитетами, образованными чаще всего от слова “добро”. Автор проявляет чрезвычайную симпатию к организатору Нижегородского ополчения, называя его “добросмысленным”, а “словеса” его “доброум-ными”, “добросмысленными” и “доброприветными”. Кроме того, автор отмечает “разсудие” Козьмы Минина, “доброй его совет”, “доброрассудное росказание”, “крепкоумие”, называет его “добролюбным” и “благоразсудным”.

Автор “Повести...” варьирует в характеристиках одного человека определенный круг слов и выражений в различных словосочетаниях. Часто используя прием накопления синонимов, автор, как правило, сохраняет одни и те же эпитеты, но меняет их местами в словосочетаниях, вводит в привычные словосочетания другие слова, образует новые сложные прилагательные из корней уже использованных слов. В одном случае Скопин-Шуйский “доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя...” (л. 19 об.). В другом месте народ радуется, “видя его многоумна, и доброразсудна, и премудра, и его боярской привет, и многосмысленные словеса...” (л. 22 об.). Еще одна характеристика представляет князя “...бодра, и храбра, и премудра, и многою красотою от господа одарена, и его доброумна, и приветна...” (л. 22 об.—23).

Иногда желание подчеркнуть определенное качество героя приводит в “Повести...” не только к повторениям; но и к образованию тавтологических словосочетаний. Например, радуясь приходу смольнян в Нижний Новгород, “доброприветный же Косма добрыми, добросмысленными своими словесы прохвалив бога...”, князь Скопин-Шуйский обладает “премудрым своим и доброразумным смыслом”, “премудрым разумом”, “добросмысленным разумом” и т. д.

Нагромождение синонимичных оценочных эпитетов, тавтологических словосочетаний всегда связано в “Повести...” со стремлением добиться большего эмоционального воздействия в характеристиках главных героев.

Для описания важных событий, в особенности сражений, в которых русскими были одержаны победы, в “Повести...” используется другой прием — накопление близких по значению и синтаксической конструкции предложений. О трудном бое под Александровой слободой рассказывается так: “Князь же Михаиле Васильевич силою божиею вооруживша, и вся полки своя премудро и стройно учредив, и везде полков сам дози-раше, и своим боярским премудрым смыслом утверждайте их, и [129] благоразумъными словесы полки своя утешаше, и сам многую свою силу и премудрую храбрость показа, пред всеми полки напущающе” (л. 26).

Этот пример интересен, кроме указанной особенности, еще тем, что в нем с большой очевидностью обнаруживается ритмическая организация речи, подкрепленная простейшей глагольной рифмой. В “Повести...” строки рифмованной прозы очень часто встречаются в общем повествовательном потоке. Иногда это всего лишь две рифмованные строки:

“Архиепископ же повеле церковныя двери затворити
и крепко затвердити” (л. 45).

В других случаях ритмизованные пассажи с грамматическими рифмами или рифмоидами включают несколько строк:

“И начаша полские люди церкви божия разорити
и православных христиан побивати,
государевы грады пустошити” (л. 38).

Как правило, внутри одной сложной синтаксической комбинации рифмуются отдельные слова, чаще выражения и предложения.

Украшение литературных произведений прозаическими рифмованными вкраплениями в текст и ритмической организацией речи было известно и до XVII в., но особенное распространение получило в исторических повестях о “Смуте”. ⁵³ Для писателей “Смутного времени” введение в текст рифмованных отрывков становится своеобразным правилом хорошего тона. В произведениях этого периода рифмованные строки встречаются и в виде отдельных, изредка проскальзывающих в повествовательном изложении “сигналов”, и в ритмически организованных отрывках, где они перемежаются со строками нерифмованными, как в “Новой повести о преславном Российском царстве”. ⁵⁴ Подобные примеры в большом количестве имеются и в “Повести...”. О недоброжелателях М. В. Скопина-Шуйского и о причинах их ненависти к нему сообщается в “Повести...” так:

“Тии же бояре, лестию всегубителя врага омрачишася
    и на злую зависть уклонишася,
    не хотяще многие его чести видети
    и славы о нем слышати,
начаша же его усты своими лестию почитати,
    сердцем же своим велие зло на нь совещати,
    искаша же времени, како его погубити
    и злой смерти предати” (л. 31 об.).

Помимо общей тенденции к украшению произведений ритмической и рифмованной прозой, характерной для литературы о “Смуте” и несомненно отразившейся на стилистическом строе “Повести...”, столь же [130] несомненно влияние в этом отношении на нее конкретного произведения. Одним из литературных источников “Повести...”, как уже отмечалось, послужила “Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича” патриарха Иова — самая ранняя из всех повестей о “Смуте”. ⁵⁵ В этой повести “на общем фоне прозаического изложения постоянно встречаем рифмованные строки...”. ⁵⁶

Заметное подражание автора “Повести...” литературной манере патриарха Иова, прослеживающееся в трактовке отдельных образов, событий, сказалось и в широком использовании ритмической, снабженной рифмой, прозы. Однако автор “Повести...” по своему обыкновению и здесь проявил самостоятельность, придав заимствованному литературному приему гораздо большее значение, чем патриарх Иов. В его “Повести...” ритмически организованных отрывков, в которых рифмованные строки почти всегда сочетаются с нерифмованными, больше и объем их значительнее, чем в повести Иова. Иногда они составляют развернутые описания. Примером может служить вся первая часть рассказа об обороне Смоленска, из которой приведем хотя бы начало. Король Сигизмунд III

“...многи же ко граду прыступы и козни деяше
    и много приступаше,
    и ничто же сотворити можаше,
    и его боярскаго подвигу с Москвы ожидаше,
    и от града отступити хотяше,
    боящися его боярския премудрые храбрости
    и мужества и страшныя грозы устрашаясь.

Тогда же во граде Смоленске государев боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными яюдми града Смоленска многую осадную нужду терпяще,

    и неослабну надежду на человеколюбца бога имуще,
    и на милость его уповающе,
    и от князя Михаила Васильевича помощи и обороны ждуще, чаяще милости божия и его боярскаго приходу на очищение граду от государевых неприятелей” (л. 30—30 об.).

Ритмическая и рифмованная речь стала в “Повести...” одним из главных средств украшения стиля.

Рифмованные строки встречаются по всей “Повести...”, являясь обязательным стилистическим приемом как в описаниях событий, так и в характеристиках отдельных лиц, которым автор придавая особое значение. Вот один из подобных случаев: “немецкия полки” при погребении князя Скопина-Шуйского

“...горко плакали и тужили,
от сердца воздыхающе, [131]
по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще,
и власы своя рвуще,
и лица своя до пролития крови одираху,
и со многими слезами,
и своими иновещанными языки вещающе,
и много причитающе.. ” (л. 36—36 об.).

Большое место в “украшенном” стилистическом слое занимают риторические сентенции, появляющиеся почти всегда, когда автору нужно выразить отрицательное отношение к фактам, событиям, поступкам людей. Сообщая о появлении под осажденной Тулой Василия Шуйского, автор возмущенно говорит, что болотниковцы продолжали сражаться, “...не устыдеся царскаго прихода и не покоршеся ему, государю, на болшее себе изчезновение устремишася, видя свою конечную пагубу...”. После рассказа о подавлении восстания он удовлетворенно констатирует: “Тогда за беззаконие свое вси погибоша, и весь совет их погибе, и суетно сотворися умышление их” (л. 21).

После передачи Василия Шуйского в руки “королевским людей” безутешные москвичи “...плач к плачу прикладывающе и слезы к слезам прилагающе...” (л. 39 об.).

Все эти риторические сентенции основаны на стилистической симметрии. Суть этого приема, неоднократноприменяющегося в “Повести...”, и часто в усложненном виде, состоит в том, что второй член повторяет другими словами, но в одной синтаксической форме мысль первой части двучлена. ⁵⁷

Поступок Юрия Мнишка, нарушившего обещание не поддерживать Лжедимитрия II и выдавшего за него дочь, вызывает у автора “Повести...” и осуждение и сожаление. Поступок этот означает, что Мнишек обрекает себя на погибель, “...прелесть к прелести прилагая и беду к беде, не убояся онаго прежняго Ростригина убивства и своея беды, уклоняяся на конечную себе пагубу” (л. 23 об.). Это уже распространенная стилистическая симметрия.

В некоторых случаях риторические вставки морализирующего характера разрастаются в пространные назидательные рассуждения-отступления, уснащенные патетическими восклицаниями. Наиболее показательны в этом отношении предваряющие описания смерти Скопина-Шуйского и свержения Василия Шуйского размышления порицающего заговорщиков автора о человеческой неблагодарности, зависти, предательстве и недальновидности, ибо “...и сами вси вскоре погибоша” (л. 39). Главная мысль этих рассуждений с наибольшей силой выражена в горестных восклицаниях: “О, зломысленному безумию! О, завистному неразсуждению! О, многому немилосердию и нечеловечеству! Како остави божию помощь и злому врагу поработаша, оставя свет и тмою помрачишася...” (л. 32). [132]

Такого рода нравоучительные отступления получили распространение в древнерусской литературе с XV в. и применялись, чтобы усилить “драматичность повествования”. ⁵⁸ В “Повести...” они вполне традиционны, почти не отличаются от более ранних образцов ни по сути, ни по форме. Это хорошо видно из такого примера: “О, многому неразумию! О, злому помрачению! О, злолестной дерзости! Кто не восплачется тогда и не возрыдает лютаго сего неразумия и злаго неразсуждения...” (л. 38 об.).

Примечательна одна особенность использования в “Повести...” этих нравоучений и восклицаний. Обычно они связаны в произведениях древнерусской литературы с темой нападения и злодеяний внешних врагов. Таких примеров много в Степенной книге, ⁵⁹ в “Повести о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, ⁶⁰ в “Новой повести о преславном Российском царстве” ⁶¹ и т. д. В “Повести...” подобных выступлений по адресу интервентов нет. В ней вообще противник характеризуется весьма сдержанно в отличие, например, от “Сказания” Авраамия Палицына, который не скупится на оскорбительные эпитеты польским интервентам. ⁶² Наиболее резкие выражения в “Повести...” применены к польскому королю Сигизмунду III, о котором сказано, что он “...от многаго своего срама ярости и дмения наполнися...”, не пустил в Москву на царство сына “...и многую лесть и злобу явил” (л. 42).

Сентенции, назидательные рассуждения с риторическими вопросами, восклицаниями всегда вызваны в “Повести...” поступками русских людей. Они относятся к убийцам Скопина-Шуйского, заговорщикам, предавшим царя Шуйского, казакам князя Трубецкого, “зависти ради” не желавшим помочь изнемогавшей от усталости рати Д. М. Пожарского. Со своих патриотических позиций автор возмущается моральным падением “православных христиан”; для него предательство русских людей хуже привычной жестокости победившего врага. Такую же оценку он дает Ивану Болотникову с “советники”, представленным в “Повести...” как “изменники и воры”, которых он судит не только с социально-политической точки зрения, но и с точки зрения моральной.

Если в “неукрашенном повествовании прямая речь встречается не слишком часто, то в “украшенном” стилистическом слое она выступает как постоянный элемент. Помимо плачей, сопутствующих рассказу о погребении Скопина-Шуйского, в “Повести...” есть плач народа после свержения Василия Шуйского, плач царя во время увоза его из-под Смоленска и плач арзамасцев, разбитых смольнянами. Кроме гетмана Жолкевского, Гермогена, москвичей, речи произносят польский король, царь Федор Иванович, нижегородцы, дважды Козьма Минин. Назначение и плачей, и речей состоит в том, чтобы с наибольшей силой выразить определенную авторскую идею, поэтому они очень образны, даже по [133] сравнению с торжественным повествованием. Достигается это в основной за счет активного использования метафор.

Метафоры в “Повести...” всегда традиционны. Чаще всего это метафорические сравнения. Герои “Повести...” уподобляются представителям животного и растительного мира, небесным светилам. Так, например, мать Скопина-Шуйского убивается об умершем сыне, “аки некая голубица о своем птенцы”, жена плачет, “яко некая горлица о своем подружии”, а вместе они, “яко некия птицы, упевающеся”. Княгиня Александра Васильевна говорит в плаче, что после смерти князя она “яко птица охудех, яко серна осиротех”. В ее плаче князь Скопин-Шуйский уподобляется солнцу — “светозарное мое солнце”.

Заход солнца обычно означает в древнерусской литературе смерть князя. ⁶³ Пользуясь этой символикой, автор “Повести...” варьирует традиционную метафору. Жена Скопина-Шуйского в таких словах скорбит о смерти мужа, намекая на ее преждевременность: “Возсия бо солнце до полудни и вскоре скрый свет свой” (л. 34). Мать князя так выражает свое горе: “Уже бо свет мой померче и солнце мое уже зашло есть!” (л. 33 об.).

Метафора “свет” применяется еще чаще и в разных значениях. В приведенных примерах метафора “померкший свет” символизирует смерть, в других случаях она используется как самое ласковое обращение к мертвому князю в значении, сходном с метафорой-символом “солнце”: “свете очима моима”, “милий свете мой”, “светозарный свете”. Метафора “свет” использована также в том значении, в каком она стала известна из византийской литературы, — применительно к богу. ⁶⁴ Василий Шуйский, увозимый по Днепру в Польшу, обращается к богу: “И векую мя отринул еси от лица твоего, свете незаходимый...” (л. 42 об.).

Эта метафора неоднократно помогает автору образно выразить мысль о том, что смерть Скопина-Шуйского была горем и для близких, и для всего русского народа. Жена князя говорит, что после его смерти она не будет знать радости, “...иже бо... свет помрачна” (л. 34 об.), а в плаче народа эта мысль передается такими словами: “Векую свет наш померче, возсиявши от благих прогонитель темная мрака нашего?” (л. 35 об.). Излюбленным художественным приемом автора является широко распространенное в древнерусской литературе противопоставление света и тьмы как полярных качественных состояний, в высшей степени положительного и крайне отрицательного. Уже в последнем примере имеется такое противопоставление света, олицетворяющего радость и спокойствие, тьме — бедственному состоянию. “Повесть...” дает множество вариантов этой антитезы, которая в различном контексте приобретает неожиданные оттенки, усложняющие ее смысл. Очень часто поэтому вслед за метафорическим выражением следует своеобразный разъясняющий его перевод. Например, сложная метафорическая комбинация, в которой князь [134] уподоблен солнцу, а его смерть уходу солнца за облака, продолжается словами: “...и свет свой скрывавши, и мене в велицей тме оставлявши!”, — а затем всей фразе дается объяснение в следующих сразу же за нею словах: “О вселюбезный господине мой! Како, не видев старости, умираеши и мене в велицей беде и в тузе и скорби оставляеши?” (л. 34). В этом случае “тьма” означает неизбывное горе. В плаче же Василия Шуйского под Смоленском смысл выражения “и покрыла есть чужая тма” раскрывается так: бедственное положение не просто пленника, но пленника иноверцев.

Неоднократно прибегает автор к противопоставлению света и тьмы для выражения своего отрицательного, осуждающего отношения к тем или иным действиям русских людей. Так, рассказывая о том, что армия И. И. Болотникова постоянно увеличивалась, автор следующим образом оценивает этот факт, используя традиционный в древнерусской литературе библейский образ: “...многие русские люди к ево воровству прило-жишася, оставя свет, ко тме уклонишася...” (л. 20—20 об.). Отравители Скопина-Шуйского действовали, “...оставя свет и тмою помрачишася, во светлем граде и в златоукрашенных палатах жити не восхотеша, во рвищах и несветлых пропастех быти извояиша...” (л. 32). Заговорщики, передавшие Василия Шуйского полякам, решились посягнуть на царское достоинство, “...оставя свет и впадше в злотемный диаволь навет” (л. 38 об.).

Однако антитеза свет — тьма в “Повести...” используется автором и для одобрительной оценки. В частности, он применяет ее, чтобы усилить впечатление, которое произвела речь Козьмы Минина на казаков князя Трубецкого во время боя с гетманом Ходкевичем. Козьма Минин “...своими доброумными словесы аки не в светимей тме светлу свещу возже” (л.53 об.—54). Его упреки имели самый положительный результат — пристыженные казаки немедленно бросились в битву, “...словесы его, аки светом, озаришася, и яко от тмы во свет уклонишася...” (л. 54).

Рассматривая в целом особенности стиля “Повести...”, следует отметить, что все они обусловлены сознательным выбором автора. Общий стиль “Повести...” находится в строгой зависимости от ее идейного содержания. Различные по своему значению события и образы раскрываются в разных стилистических системах: рядовые факты описываются в стиле разрядных записей, о сражениях рассказывается формулами воинских повестей, идеализированные образы создаются выразительными средствами панегирического жанра, о самых значительных событиях повествуется в насыщенном тропами торжественно-приподнятом стиле. Все это свидетельствует о том, что автор “Повести...” был хорошо знаком со всем богатством стилистических средств предшествующей древнерусской литературы и умело пользовался им для осуществления собственного замысла.

Текст воспроизведен по изданию: Повесть о победах московского государства. Москва. Наука. 1982